2 С.Дэвис Мнение народа в сталинской России

ствовали грядущее событие и надеялись на расширение ассортимента продуктов и сокращение очередей, ощущались также страх перед крушением привычной для многих системы, опасение, что крестьяне скупят хлеб, и неуверенность в том, каким образом это решение будет практически осуществляться.

Горячее всех протестовали беднейшие рабочие, особенно обремененные большими семьями, а также те семьи, где глава недостаточно много зарабатывал. Например, член партии, получавший 200 руб. в месяц и имевший семью из семи человек, сказал, что его детям и сейчас черного хлеба не хватает, один ребенок уже умер, а скоро за ним могут последовать другие, потому что цены слишком высокие19. Среди этих людей преобладало мнение, что компенсация будет разделяться несправедливо и белый хлеб окажется не по карману простому рабочему20. В то время ходил анекдот, демонстрирующий опасения рабочих насчет падения уровня жизни. Сталин решил покончить с карточной системой, но, не зная, как это сделать, лег спать. Во сне к нему явился покойный Ленин и сказал: «Сделай так: тех, кто сейчас в первой категории, переведи во вторую, вторую категорию переведи в третью, третью — в четвертую, а всех, кто в четвертой, — отправь ко мне»21.

1 января 1935 г. «труженики Ленинграда радостно приветствовали свободную продажу хлеба»22. Как всегда, это официальная версия, которая отражает лишь часть правды. В реальности же цены на хлеб выросли в среднем в два раза, достигнув 1 руб. за килограмм, иначе говоря, поднялись вчетверо по сравнению с ценой хлеба, выдаваемого по карточкам, существовавшей до июня 1934 г.23 Как и предполагалось, компенсации не покрывали возросшую цену хлеба, поскольку средняя месячная заработная плата рабочего повысилась на 22 руб., а стоимость хлеба за этот же период на 31 руб.24 Эти средние показатели скрывают трудное положение таких людей, как железнодорожный мастер Добряков, который был вынужден содержать жену и шестерых детей на зарплату 150 руб. в месяц. Дополнительная компенсация в 15 руб. покрыла лишь 10 % его затрат на хлеб25. Доля расходов на питание в семейном бюджете еще больше увеличилась. В первом квартале 1935 г. средние затраты семьи ленинградского рабочего на еду выросли на 6,3 %, достигнув 60,6 % от общих расходов26. Как рабочие и опасались, белый хлеб стал менее доступным, и в 1935 г. потребление более дешевого ржаного хлеба возросло27.

Отмена карточной системы тяжелее всего ударила по большим семьям и семьям промышленных рабочих, которые при старой системе получали хлеб по повышенным нормам28. На ноябрьском пленуме Сталин сам назвал эту систему неприемлемой формой явной дискриминации в пользу рабочего класса, признав низкую цену на хлеб по

35

карточкам «подарком государства рабочему классу» и «социальным классовым пайком для рабочего класса»29. Неудивительно, что многие рабочие верили, будто новая политика направлена против них, и считали ее противоречащей заявлениям Сталина на XVII съезде об улучшении уровня жизни рабочего класса30.

Ощущение, что их предали, только усилилось после отмены 25 сентября 1935 г. карточек на мясо, рыбу, сахар, жиры и картошку, хотя эта политика в какой-то степени была смягчена для самой бедной прослойки одновременным снижением цен на хлеб (например, от 1 руб. до 85 коп. за килограмм ржаного хлеба). Низкооплачиваемые рабочие жаловались, что снижение недостаточное, политика несправедливая и придумана на благо богатых31. Это во многом соответствовало истине. Так как до этого только богатые являлись постоянными покупателями коммерческих магазинов, то отмена карточек на дорогие продукты была им выгодна. По мнению Ясны, «бремя резкого роста цен на продукты, ранее распределявшиеся по карточкам, в первую очередь легло на низкооплачиваемых рабочих»32. Осведомители отметили связь между уровнем зарплаты и откликом на проводившуюся политику. На заводе «Светлана» большинство жалоб было зафиксировано в цехах, где рабочие получали меньше 150 рублей33.

Новая политика также повлияла на цены в столовых, где они выросли вдвое, так что питание там стало недоступно для некоторых рабочих. Это отразилось, например, в следующем пародийном «меню», которое появилось при входе в столовую Кировского завода 1 октября: «Обед для рабочих: первое блюдо — керосиновый суп; второе — мох со сметаной; на третье — пудинг из брюквы»34. В течение 1935 г. число рабочих, питающихся в столовых, резко сократилось, что вызвало беспокойство у властей, в частности потому, что XVII съезд планировал рост численности тех, кто будет «наслаждаться» общепитом, в два с половиной раза35.

Хотя отмена карточной системы на самом деле свидетельствовала об укреплении экономики и в 1935 г. экономическое положение, несомненно, улучшилось, в частности увеличился ассортимент доступных товаров в магазинах, положительную динамику смогли почувствовать лишь состоятельные люди, а социальное неравенство усилилось (см. гл. 8). У большинства простых людей в 1935 г., как заметил Алек Ноув, «уровень жизни чрезвычайно понизился»36. Интересно, что один рабочий, оглядываясь в 1940 г. на ситуацию 1935 г., заметил, что именно в тот год жизнь рабочих начала ухудшаться37. Заметный рост потребления, характерный для середины 1930-х гг., возвращение в СМИ рекламы, пропаганда «хорошей жизни» — все это приводило бедняков в уныние и лишало их надежд. В письме, отправленном Жданову в июне 1935 г., об этом говорится очень хорошо.

36

Рабочий описывает в нем свой обычный день. Утром перед работой он отрезает краюху хлеба, макает ее в соль, рассыпанную на столе, выпивает стакан холодной воды, затем работает до 12 часов дня. На обед в столовой съедает суп, настолько отвратительный, что от него тошнит. Цена первого блюда очень высокая — 45 коп. Он берет только первое, потому что второе блюдо и вовсе дорогое — 1 руб. 55 коп. за свинину. Рабочие не могут себе этого позволить на свою мизерную зарплату. Дома после рабочего дня — снова краюха хлеба, соль и стакан воды. В коммерческих магазинах покупать продукты невозможно, все очень дорого, жалуется автор письма, поэтому он худеет, слабеет и стал похож на тень. Отмечая, что магазины полны товаров, он сетовал на их недоступность для рабочих и в заключение просил Жданова снизить цены вдвое38.

На протяжении всего мрачного 1935 г. рабочие писали Жданову, приводя конкретные цифры в доказательство невозможности прожить на их зарплату, которая не успевает за постоянными изменениями цен после отмены карточной системы. Основная мысль их писем — в магазинах все есть, но купить ничего нельзя. И если во времена карточной системы рабочий занимал привилегированное положение, то теперь он чувствует себя человеком второго сорта. Один слесарь, проработавший на фабрике «Большевик» восемнадцать лет, писал Жданову, что через восемнадцать лет после революции снова слышит старые слова: «Я рабочий, и я нуждаюсь». Правительство отменило карточную систему и разрешило свободную торговлю, но рабочий не может себе позволить продукты, появившиеся в магазинах. Сам он зарабатывает 180 руб. в месяц, 30 руб. уходит на налоги и квартплату. Оставшихся денег едва хватает на хлеб для себя, жены и ребенка39. Другие рабочие сравнивали стоимость жизни в 1913 г. и теперь, показывая, что зарплаты с той поры выросли в четыре раза, а цены на хлеб в двадцать семь раз. Иные вспоминали «хорошую жизнь» при Троцком40.

Государственная пропаганда также начала касаться «бытовых» вопросов, хотя и не так резко. В апреле 1935 г. газета «Труд» задала вопрос: «Когда же на рабочих собраниях будут подниматься бытовые вопросы?», убеждая читателей, что такие темы, как проблема столовых и текучесть рабочей силы, должны обсуждаться открыто41. Газеты стали печатать бесчисленные «письма рабочих», критикующие протекающие крыши общежитий, грязные столовые, задержки заработной платы и отсутствие магазинов в некоторых районах. Во всех этих проблемах обвиняли местных бюрократов. Эти письма показывали действительное недовольство народа в тот период, хотя в них никогда не затрагивались такие больные и политически опасные темы, как низкие зарплаты и голод.

37

Стахановское движение

В ночь на 30 августа 1935 г. донбасский шахтер Алексей Стаханов перевыполнил свою норму на 1 400 % и стал родоначальником нового движения, которое впоследствии получило название «стахановского». Хотя работа «ударными темпами» началась уже в 1929 г., новое движение отличалось от прежних явным использованием материальных стимулов, таких, как повышенная зарплата, выделение квартир, раздача велосипедов, билетов в театр, при подчеркивании героического образа рекордсменов. Это отлично сочеталось с новой философией второй пятилетки, в которой главный упор делался на стимулирование потребительского спроса и более индивидуалистической философии.

Осенью 1935 г. стахановское движение охватило всю промышленность, правда, не без сопротивления. В частности, некоторые административные работники были настроены против него, в результате чего это движение приобрело антиадминистративный характер, поскольку рабочих поощряли критиковать и выявлять членов администрации, которые саботировали внедрение стахановских методов. Тем не менее критика в адрес администрации стала лишь частью рабочего ответа на стахановское движение. В то время как одни приветствовали стахановское ударничество, считая, что оно способствует индивидуальному продвижению, и жаловались, когда не получали необходимой поддержки, другие не проявляли такого энтузиазма. Режим был склонен считать любое проявление неприязни к стахановскоим методам обычной завистью к успехам каждого отдельного стахановца. И это было правдой: большинство протестов рабочих против стахановцев было связано с тем, что простые рабочие боялись, как бы успехи стахановцев не повлияли негативно на их зарплаты, рабочие места и на многое другое.

Публикующиеся в прессе данные о достижениях ведущих стахановцев, естественно, наполняли сердца простых рабочих чувством возмущения и зависти. Речи, подобные выступлению на первом Всесоюзном съезде стахановцев в ноябре 1935 г. стахановца Лихорадова, должны были привести в ярость менее удачливых рабочих. Лихора-дов рассказал, что в январе 1935 г. зарабатывал всего 184 руб., однако к сентябрю его зарплата возросла до 1 315 руб. «Я хочу зарабатывать даже больше — две, три с половиной тысячи, потому что наша Советская власть дает нам шанс хорошо работать, много зарабатывать и вести культурную жизнь. Могу ли я носить хороший костюм и покупать хорошие сигареты? Да, могу. Некоторые товарищи мне завидуют, но что мне с того?» — заявил он42.

38

Какой эффект это прославление богатства, приверженность материальным ценностям и самореклама могли произвести среди рабочих? Молниеносная карьера Стаханова явно вызывала общее возмущение. Один рабочий в 1936 г. вопрошал, почему Стаханов, положив начало стахановскому движению, сам перестал работать и превратился в начальника43. Рабочие пожилого возраста не могли угнаться за более молодыми товарищами — 53 % стахановцев, трудившихся в промышленности Ленинграда в ноябре 1935 г., были моложе 30 лет44. На собрании на заводе «Красный выборжец» в декабре 1935 г. рабочий Копылев, проработавший на заводе сорок четыре года, жаловался, что труд молодых рабочих с одним или двумя годами стажа очень хорошо оплачивался, их брали на встречу со Сталиным, и они пользовались многими другими благами. Тем не менее важно отметить, что рабочие с большим стажем работы сопротивлялись стахановскому движению еще и потому, что надбавки за стаж, квалификацию и «прогрессивка» (регулярные премии) и без того делали их зарплаты достаточно большими45.

Разумеется, имели место как словесные, так и физические нападения на стахановцев, и поэтому 28 ноября 1935 г. ЦК издал постановление о борьбе с преступлениями, направленными на дезорганизацию стахановского движения. Были также разосланы соответствующие директивы, в которых призывалось разобраться с этим реальным, хотя и ограниченным, явлением46. Правда, надо отметить, что столкновения со стахановцами зачастую были не очень серьезными, дело ограничивалось шутками, например: «Эй, стахановец, пойдем покурим. Работа от тебя не уйдет»47. Многие нападения, в том числе и с применением физической силы, как признавала сама официальная пресса, не обязательно были связаны со статусом стахановца48.

Терстон достаточно убедительно доказывает, что большинство конфликтов, связанных со стахановским движением, вспыхивали не между стахановцами и простыми рабочими, а между рабочими вообще и их начальниками49. Вовлечение в стахановское движение почти трети всех рабочих, возможно, сглаживало проблему зависти. Быть простым стахановцем не означало быть элитой, особенно потому, что этот статус был весьма изменчивым50. Лишь немногие стахановцы получали зарплату, сравнимую с зарплатой Лихорадова, а премии, которые давали стахановцам, состояли главным образом из чайников, стульев, ботинок и матрасов, а вовсе не роскошных квартир51.

Рабочие меньше критиковали отдельных стахановцев и их достижения, чем все движение в целом. Они скептически относились к его эффективности, поскольку, несмотря на мнимые рекорды, экономическое положение страны сколько-нибудь заметно не улучшалось. Как сказал в ноябре 1935 г. один рабочий завода им. Самойлова, член

39

партии, газеты пишут, что рабочий Сметании на фабрике «Скороход» делает 2 ООО пар обуви в одиночку, а в магазинах ботинок не найдешь52. Рабочих особенно беспокоила угроза, которую стахановское движение представляло для их зарплаты и условий труда, они часто проводили параллели между новыми методами и капиталистической эксплуатацией53. Осенью 1935 г. прогнозировались безработица, увеличение норм выработки и снижение зарплат из-за возросшей производительности, и некоторые преднамеренно стали работать менее интенсивно с целью снизить нормы54. По словам Франческо Бенве-нути, власти догадывались о возможной реакции рабочих на увеличение норм выработки в связи со стахановским движением и в октябре

1935 г. выступили против произвольного повышения норм промышленными предприятиями55. Тем не менее оно продолжалось, а в конце ноября, на съезде стахановцев, Сталин высказался за увеличение норм выработки, и декабрьский пленум ЦК это одобрил. Данное решение сильно испугало рабочих, стало поводом для неуверенности и распространения слухов. Например, в январе 1936 г. на фабрике «Су-домех» ходили слухи, будто на заводе им. Карла Маркса рабочие зарабатывали до тысячи рублей и нормы там были откорректированы так, что их оказалось невозможно выполнить. В результате их снизили в два раза, но они все равно остались непосильными. Теперь, надеялись рабочие, будут решаться вопросы с нормами на всех заводах, возможно, невыполнимые уберут, и станет полегче56.

В апреле 1936 г. нормы выработки и зарплаты были пересмотрены на многих заводах по всему Ленинграду, и оказалось, что рабочие кое-где стали зарабатывать меньше, чем прежде, хотя Сталин пообещал, что с увеличением производительности труда зарплата у всех поднимется. Так как на различных заводах в разное время были различные нормы, возрастала текучесть рабочих кадров. В конце апреля в сводках осведомителей говорилось о «массовых отказах брать на себя и выполнять новые нормы выработки; о подаче коллективных жалоб и массовом уходе рабочих с фабрик». Некоторые рабочие вымещали свою злость на самих стахановцах, называя их предателями. Однако наблюдались примеры солидарности между обычными рабочими и стахановцами — на одной фабрике стахановцы объявили, что если нормы будут подняты, то они откажутся от своего статуса стахановцев и уйдут с фабрики, так как новые нормы сократят заработную плату и тех, и других57. Пропаганда стала предметом насмешек, в особенности сталинский лозунг о том, что жить стало веселей, а также заявления декабрьского пленума, что зарплаты всех рабочих поднимутся. И вновь рабочие почувствовали себя обманутыми.

Пересмотр норм выработки на некоторых предприятиях в июле

1936 г. также вызвал некоторое недовольство, однако к тому времени

40

темпы стахановского движения постепенно снижались после первых месяцев отчаянной активности. Уже не приветствовались рекорды ради рекордов, и антиадминистративные настроения пошли на убыль. Нормы выработки стали подниматься медленнее, а в некоторых случаях даже были сокращены в 1937-1938 гг. Со второй половины 1936 г. в сводках осведомителей уже реже отмечались случаи противодействия стахановскому движению.

1936-1937 гг.: «Жить стало лучше, жить стало веселее» (Сталин)

Этот рефрен характерен для пропаганды 1936-1937 гг. Хотя средняя зарплата в этот период поднялась в связи со стахановским движением и для некоторых людей жизнь стала немного легче, все же этого улучшения не было достаточно для того, чтобы жалобы прекратились. Рабочие руководствовались здравым смыслом, а не лозунгами, которые часто вызывали их недовольство: «Много написано о достижениях Советской власти, но на самом деле мы видим, что рабочий раньше пил чай с белым хлебом, а сейчас он глотает воду, ну а что касается колхозников, то тут просто и сказать нечего»58. По мнению Мэннинг, в середине 1936 г. за показухой скрывался спад в экономике, спровоцировавший недовольство людей и тем самым стремительно ускоривший начало политических чисток59.

В 1936 г. понижение зарплаты на заводах, связанное со стахановским движением, несколько повышений цен и новый государственный заем — все это послужило толчком для проявления недовольства. Пересмотр норм выработки в апреле 1936 г. вызвал негативную реакцию людей, поскольку снизились зарплаты, которые не успевали за ценами: «с пересмотром норм выработки я получаю в день 6 рублей вместо 9 рублей, но продукты очень дорогие»; «до пересмотра норм выработки я ел кашу, но теперь у меня на нее нет денег». Жизнь стала не лучше, а хуже, «потому что она становится дороже каждый день»60. 1 июля правительство издало указ о государственном займе на вторую пятилетку (4-й заем) и пересмотре всех прежних внутренних займов. Облигации, ранее проданные населению, с процентной ставкой, составляющей от 8 до 12 %, и с коротким периодом возмещения, были пересмотрены с введением более низкой ставки в 4 % на 20 лет61. Госзаймы и раньше не пользовались популярностью, потому что от рабочих требовали отдавать почти месячную зарплату. Однако в 1936 г. дополнительное решение пересмотреть старые займы усилило обычное нежелание подписываться на них, и даже члены партии и комсомольцы проявляли отсталые («хвостистские») настроения, не обеспечивая необходимого «воодушевления» в этом, как предпола

41

галось, добровольном начинании, и сами отказывались подписываться. К 4 июля было собрано лишь 47,5 % требуемой суммы (в районах Ленинграда, по которым можно получить информацию), то есть кампания шла более низкими темпами, чем во время займа 1935 г. Некоторые рабочие принимали коллективные решения о подписке на минимальные суммы, ссылаясь в свое оправдание на материальные трудности. Заем совпал с еще одним пересмотром норм выработки, и к 8 июля рабочие все еще отказывались жертвовать деньги, часто заявляя: «Мы не знаем, сможем ли заработать много денег с новыми нормами». Так, только 49,9 % рабочих Ногинского завода к этому времени подписались на государственный заем, что составило ничтожные 38,6 % от требуемой суммы62.

25 июля без предварительного уведомления были подняты цены на некоторые товары широкого потребления, например обувь. Агитаторов, которых также об этом не проинформировали, забросали неудобными вопросами: «Как подъем цен улучшит материальное положение рабочих?» Рабочие часто ссылались на официальные выступления и вспоминали, как на съездах партии клялись снизить цены: «Как это согласуется с обещаниями XVII съезда партии?» Некоторые люди, задававшие вопросы, считали, что ситуация для рабочих хуже, чем во время голода 1932-1933 гг.63

У них возникло чувство, что их обманули, в особенности потому, что за несколько недель до этого проводилась усиленная агитация за государственный заем, подчеркивалось, что страна становится богаче, а цены скоро упадут64. Когда в декабре цены вновь поднялись, разочарование еще более усилилось. И вновь агитаторам приходилось отвечать на трудные вопросы, донося наверх, что все больше народа говорит о противоречии между проводимым курсом и обещаниями съездов партии65.

К 1937 г. цели пятилетки не были достигнуты, и экономику ожидал надвигающийся кризис66. Голод в деревне зимой 1936-1937 гг. вызвал приток крестьян в города в поисках хлеба, и розничная торговля работала с перебоями. Дефицит товаров стал повсеместным явлением. Даже приверженцев режима беспокоила экономическая ситуация в начале 1937 г. Один из них написал Жданову письмо, в котором с сомнением отзывался о словах Сталина: «Я думаю, что вопрос, достигли ли мы богатой и культурной жизни, еще полностью не решен». Далее он писал, что необходимо обеспечить людей не только дорогими, но и дешевыми товарами. Он сам не может купить себе писчей бумаги и ручек или даже ботинок, поскольку, во-первых, они стоят дорого, а во-вторых, их вообще нет в магазинах. Очереди за хлебом ужасающие, и никто, даже из местной партийной организации, как будто не понимает, почему они возникают. Письмо заканчива

42

лось словами, что достигнуто и много хорошего, но автор не пишет о достижениях, поскольку адресату они и так известны67.

Государственный заем в июле 1937 г. назывался «Заем укрепления обороны СССР», и агитационная кампания напирала на долг каждого гражданина пожертвовать на государственную безопасность. Однако вскоре стало ясно, что в 1936 г. некоторые рабочие-коммунисты не желали поставить этот благородный идеал над своими личными интересами68. Некоторые оправдывали свой отказ в терминах официального дискурса о вредительстве, жалуясь, что денег на заем взять негде, да и смысла нет их искать: наверху полно вредителей, которые весь заем разворуют. Другие пытались торговаться с официальными лицами, которые, как они понимали, были вынуждены собирать нужные суммы. На заводе «Красный треугольник» рабочие сказали, что они бы подписались, если бы им предоставили жилье, путевки в дома отдыха и пр.69 В газетных статьях прямо указывались заводы, на которых многие рабочие не подписывались на заем спустя недели после его выпуска. Газеты обвиняли в этом администрацию заводов. Например, на 1-м хлебозаводе к 20 июля не подписалось более 200 из 823 рабочих, а секретарь завкома Лавриков заявил, что у него нет времени заниматься займом: завком должен писать отчеты, и к тому же приближаются выборы70. В статьях не делалось попыток углубиться в причины нежелания людей подписываться на заем, поскольку это означало бы признать материальные трудности у многих рабочих и отсутствие энтузиазма в вопросах защиты родины.

В газетных статьях не прослеживалась связь между недовольством экономической политикой и общей враждебностью режиму, однако ясно, что они были тесно связаны и что власть была об этом осведомлена. Например, майская демонстрация в 1937 г. проходила без всякого энтузиазма. Люди задавались вопросом, почему им надо идти на демонстрацию, когда нечего есть, а заводские митинги, посвященные празднованию этого дня, не получили большой поддержки. На Кировском заводе на митинг явились только 30 из 500 рабочих первой смены и 60 из 2 000 рабочих второй смены, на Пятой гидроэлектростанции — 20 из 1 ООО71.

Связь между плохим экономическим положением и антисоветскими настроениями открыто обсуждалась ответственными партийными работниками на митингах. На партийном совещании на заводе «Красный треугольник» 23 января 1937 г. секретарь Кировского райкома Касимов объяснял влияние дефицита галош (основная продукция завода) на настроения людей: когда рабочий, интеллигент или крестьянин не может найти галош, он недоволен и начинает ругать советскую власть72. Понимание того, что поддержка режима в значительной степени зависит от возможности удовлетворить потребитель

43

ский спрос, видимо, больше всего беспокоило руководство партии в этот период. Было видно, что поднимается народный ропот против режима из-за продолжительного экономического спада. Это должно, в некоторой степени, объяснить курс партии в 1937 г., призванный направить враждебность по отношению к «советской власти» на таких людей, как, например, секретарь парткома вышеупомянутого завода «Красный треугольник» Константинова, репрессированная 19 июня 1937 года73.

1938-1941 гг.: предвоенный экономический спад

В задачи третьей пятилетки, которая продолжалась с 1938 г. до начала войны, входило увеличение вложений в оборонную промышленность за счет товаров народного потребления. Эта мера, наряду со смятением, вызванным политическими чистками, создала чрезвычайно неблагоприятный экономический климат. В 1936-1937 гг. для лозунга «Жить стало лучше, жить стало веселее» существовали хоть какие-то основания, теперь он был совершенно неуместен, и даже власть начала это понимать. Настроения людей выразил в апреле 1938 г. в письме один мастер, рабочий с 1917 г. Он требовал гласности и прекращения бессмысленных разглагольствований о «лучшей жизни». Советская власть, писал он, существует уже 20 лет. Пятнадцать или шестнадцать из них идет мирное развитие. Было много трудностей и неудач. Партия предупреждала людей, что это временные трудности, что после выполнения двух пятилетних планов у людей будет всего в изобилии. Люди работали с энтузиазмом, превозмогали трудности. И вот социализм в основном построен. Когда начиналась третья пятилетка, на митингах, съездах и в газетах кричали: «Ура, мы достигли счастливой, радостной жизни!» Однако, если говорить честно, эти слова выкрикиваются по привычке, механически, под влиянием лозунгов сверху. Простой человек выкрикивает их, как уличный продавец газет. А когда он приходит домой, жена упрекает его за то, что весь день провела в очередях и ничего не достала, что нет ни одежды, ни мяса, ни масла, и в душе он с ней согласен.

Автор письма отмечает, что слова «жить стало лучше, жить стало веселей» теперь цитируются иронически, особенно когда людям приходится тяжко. Он признает определенные достижения и необходимость расходов на оборону, но считает, что основные потребительские товары нужно сделать доступными любой ценой. Удивляясь, почему нет забастовок и революций в фашистской Германии, он делает заключение, что, вероятно, немецкие рабочие ни в чем не нуждаются. Он также признается, что хотел бы вступить в партию, но только при условии, если партийные руководители будут откровенно выступать

44

в печати и объяснят людям, почему они испытывают такие трудности и когда, наконец, всего будет достаточно74.

Лозунг «Жить стало лучше» действительно стал реже цитироваться в прессе, газеты даже начали писать о недовольстве в стране, главным образом чтобы помочь агитаторам, которым было все труднее оправдать перед рабочими вопиющий дефицит потребительских товаров. В сентябре 1938 г. «Спутник агитатора» напечатал «правильные ответы» на сложные вопросы «почему иногда отсутствуют продукты и потребительские товары в магазинах?» и «почему такие очереди?». Агитаторам предлагалось обращать внимание людей на то, что тяжелая промышленность не смогла выполнить поставленные перед нею планы, а также на плохую работу торговых организаций и на проблему спекуляции75. Тем не менее, несмотря на такую подсказку, многим агитаторам не удавалось дать удовлетворительные ответы. Один из них объяснил очереди в 1939 г. далеко не убедительным образом: «Наша страна большая, с населением 170 миллионов человек, а в Англии, например, маленькое население, и поэтому там нет очередей»76.

Очереди и дефицит — характерные признаки этого периода. В очередях стояло большое количество недовольных, и эти очереди служили благодатной почвой для роста недовольства и распространения слухов. Например, в конце сентября 1938 г. в центре Ленинграда милиция зафиксировала очереди за одеждой, обувью и тканями, в которых насчитывалось от полутора до шести тысяч человек. Люди, стоящие в очередях, жаловались, что стоят-стоят, а им ничего не достается77. Рабочие снова начали выступать за введение карточной системы и магазинов рабочего снабжения. Женщины с фабрики «Работница» жаловались в конце 1938 года, что из-за огромных очередей за промтоварами ничего не могут себе купить на октябрьские праздники, что борьба со спекуляцией ведется очень слабо. Они требовали покончить со спекуляцией и ввести карточки на товары или открыть на заводах магазины рабочего снабжения78.

Это требование чаще всего звучало в 1939-1940 гг. Однако правительство, чтобы справиться с дефицитом, прибегло к политике постоянного повышения цен. В январе 1939 г. на потребительские товары были установлены унифицированные цены, в результате на многие продукты они удвоились, что сопровождалось протестами рабочих79. Однако эта мера не привела к ликвидации очередей. Люди заметили, что ситуация ухудшилась даже по сравнению с серединой 1930-х гг.80 Кампания государственного займа в августе 1939 г. встретила обычное сопротивление. Некоторые активисты отказывались проводить кампанию, наблюдались случаи открытого сговора между рабочими подписаться на более низкую сумму. Например, в десятом цехе заво

45

да № 7 некая Сысоенкова собрала группу рабочих и уговорила их «держаться сообща», в итоге каждый из них подписался только на 50 руб. На заводе распевали куплет: «Налоги, налоги. / Налоги давай, / А осень придет, / Штаны продавай»81.

В сентябре, с началом Второй мировой войны, положение с продуктами питания ухудшилось, поскольку люди начали их припрятывать. В октябре ходили слухи, что положение еще больше ухудшится, потому что советские продукты посылаются в Германию и в недавно оккупированные области западной Украины и западной Белоруссии82. Была предпринята попытка улучшить продовольственное снабжение к годовщине революции, но провалилась из-за того, что люди начали закупать продукты впрок. В конце ноября началась «зимняя война» с Финляндией, а ввиду декабрьского запрета властей на продажу муки и хлеба в деревнях к концу 1939 г. гигантские очереди и дефицит товаров в Ленинграде и городах Ленинградской области приобрели массовый характер.

«Зимняя война» усугубила уже и без того тяжелое моральное состояние людей. Многие заводы в Ленинграде не могли функционировать из-за нехватки энергии. В январе 1940 г. люди надеялись и верили, что будет введена карточная система, чтобы помочь им справиться с кризисом, но один член партии возразил, что правительство однозначно не введет карточную систему, поскольку людей придется тогда обеспечивать продуктами, которых, очевидно, не существует. В действительности в конце января в Ленинграде произошел новый виток роста цен, вызвавший еще больше «антисоветских» разговоров и недовольства даже среди членов партии и комсомола. Некоторые партийные секретари находились в растерянности, не зная, как объяснить ситуацию. Один сказал, что райком сам должен объясняться с рабочими, многие из которых получали только половину зарплаты, поскольку работа на заводах часто останавливалась. Пусть ответит на их вопросы, например, почему в 1914-1917 гг. продуктов было достаточно, а во время этой войны их нет. Подобные негативные сравнения с царским режимом были распространены в то время, некоторые проводили аналогию между Первой мировой войной, ускорившей революцию, и настоящим положением дел83.

В низах все чаще раздавались требования свободы слова. В неопубликованном письме в «Ленинградскую правду» в январе 1940 г. приводятся жалобы на дефицит, очереди, остановки предприятий, которые вдвое уменьшили заработную плату рабочих. Автор настаивал на том, что рабочего разорять нельзя и следует платить ему за простои из-за нехватки энергии 100 % средней зарплаты. Он также выражал надежду, что по радио или в газетах скоро объяснят, почему в магазинах ничего нет, а если что-то и появляется, то уже на 50 % дороже84.

46

25 января партком фабрики «Большевик» получил анонимное письмо, предположительно написанное пятьюдесятью рабочими. Они жаловались на агитаторов, которые пытались объяснить рост цен. В письме говорилось, что партия лжет «как меньшевики», вместо того чтобы сказать рабочим прямо: дескать, ваша свинина, колбаса, рис и сахар посылаются в Германию; пусть фашисты наслаждаются ими и поправляют свое здоровье, а советский рабочий класс привыкает жить с пустым желудком85.

Рост цен не решил проблему очередей отчасти из-за значительной суммы денег, оставшейся в обращении. Власть прибегла к репрессивным мерам, используя милицию для штрафования спекулянтов и людей, стоящих в очередях возле магазинов до их открытия. Однако люди обходили эти трудности: собирались группами на автобусных остановках и около других ларьков, ожидая времени открытия магазина, а затем стремительно бежали к нему и вставали в очередь86.

Изобретательность народа проявлялась также в стихийных попытках ввести неофициальные формы карточной системы вопреки указаниям из центра, запрещавшим подобную практику. Например, открывались «закрытые» магазины, которые обеспечивали только тех, кто жил по соседству. На заводах создавались пункты распределения товаров, где их количество, которое покупатель мог приобрести в любое время («норма»), было гораздо больше, чем предписывал центр87.

Наиболее катастрофическим экономическое положение было на протяжении зимы 1939-1940 гг., но условия существования оставались тяжелыми и в 1940-1941 гг. В апреле 1940 г. вновь повысились цены на основные продукты питания, вызвав жалобы и панику среди низко- и высокооплачиваемых рабочих. Отступив от стандартных обвинений, возлагавших ответственность за враждебные выступления на антисоветские и отсталые элементы, НКВД отмечал, что даже лояльные режиму люди недовольны. К этому времени партия перестала вести разъяснительную работу на многих заводах и фабриках88. В мае 1940 г. были установлены новые нормы выработки. Следующий виток роста цен пришелся на июль 1940 г. В октябре поднялись цены на хлеб, а нормы снабжения хлебом и другими продуктами питания, которые мог купить любой человек, были урезаны. Это вызвало заявления, что «правительство, уменьшающее нормы потребления, поднимает цены на продукты, ведет агрессивную политику и должно быть смещено», и угрозы: «Если вы лишите рабочего всех благ, никто не будет на вас работать, все уволятся»89. Правительство понимало, что у рабочих не осталось стимулов к труду. Исчезли потребительские товары, которые они могли себе позволить. Драгоценное рабочее время тратилось в очередях. Единственный способ увеличить производи

47

тельность труда видели в том, чтобы прибегнуть к еще более жестким дисциплинарным мерам, — это стало основной причиной июньского закона о труде 1940 года.

Законы о труде 1938 и 1940 гг.

В то время как стахановское движение в значительной мере опиралось на материальное стимулирование рабочих, трудовая политика в течение третьей пятилетки главным образом базировалась на принуждении. В этот период остро ощущалась нехватка рабочей силы. Трудовая дисциплина в 1937 г. упала до катастрофического уровня90. Число прогулов в первой половине 1937 г. выросло в полтора раза по сравнению с первой половиной 1936 г. На некоторых заводах каждый день не выходили на работу около 400 рабочих, в особенности летом91. Эти проблемы продолжались до 1938 г.92, и, чтобы справиться с ними, правительство 28 декабря 1938 г. издало постановление, в котором перечислялись меры наказания за прогулы и нарушение дисциплины (включая штрафы, выселение с занимаемой жилплощади и увольнение), а также урезались льготы для женщин с детьми. Были введены трудовые книжки для сдерживания текучести рабочей силы и для дисциплинарного контроля.

По сведениям НКВД, люди встретили этот закон «многочисленными негативными замечаниями», особенно по поводу увольнения прогульщиков и опаздывающих на работу. Люди ощущали, что закон нарушает права рабочих, достижения революции и их конституционные права. Некоторые открыто выступали на митингах. Один рабочий Кировского завода сказал, что голосует против этого закона и все присутствующие с ним согласны, только боятся заявить об этом открыто. Только в фашистской Германии, возмущался он, рабочих выбрасывают на улицу. Выражали недовольство и женщины из-за ущемления их материнских прав93.

Рабочие продолжали прогуливать и опаздывать на работу и после принятия закона, за что их увольняли. Увольнения приводили в ярость особенно кадровых рабочих с большим стажем, которые были возмущены тем, что их считают ненадежными. На комбинате им. Кирова рабочего Федорова уволили за 30-минутное опоздание, несмотря на то что он проработал на предприятии 20 лет и никогда не получал выговоров. Женщины, работающие в цехе, жаловались партийному секретарю: они всю жизнь приходили на работу вовремя, что же их теперь, увольнять на старости лет, если разок проспят? Среди кадровых рабочих царила напряженная атмосфера94, хотя, согласно июльской информационной сводке 1939 г. о текучести рабочей силы на ленинградских предприятиях, среди уволенных большинство состав

48

ляли «отсталые», «молодые» или «из деревни». В этой сводке критиковалась чрезмерная приверженность к административным мерам, которая приводила к многочисленным сокращениям. Так, через пять месяцев после принятия закона с Кировского завода было уволено 6 765 чел., в том числе 4 572 чел. за прогулы. На заводе им. Молотова было уволено 1 288 рабочих, или треть рабочей силы. Люди нарочно старались, чтобы их уволили, чтобы уйти с этого завода и устроиться на другой, куда их брали безо всяких проблем. Система трудовых книжек оказалась совершенно неэффективной, а нехватка рабочей силы означала, что рабочие по-прежнему востребованы на рынке труда95.

Хотя в этой сводке указывалось, что административные меры неэффективны и их следовало бы заменить воспитательной работой, правительство вновь прибегло к репрессивной политике. Указ 26 июня 1940 г. был издан по просьбе рабочих и при содействии комитета профсоюзов (партия и правительство дистанцировались от этого явно непопулярного закона). Он предусматривал наказание за отсутствие на рабочем месте, включая опоздание на работу на 20 и более минут, а также вводил 8-часовой рабочий день. Тимашев говорит, что, «поскольку на Западе бушевала война, которая могла затронуть и Россию, все эти меры были охотно приняты населением страны, охваченным патриотическими чувствами»96. В информсводке НКВД от 21 октября 1940 г. также отмечалось, что большинство рабочих с энтузиазмом приветствовали указ и случаи антисоветских настроений наблюдались только среди квалифицированных рабочих97. При наличии других источников информации эти выводы кажутся весьма приукрашенными.

Много людей пострадало от последствий указа: с 26 июня 1940 г. до 1 марта. 1941 г. 142 738 чел. в Ленинграде были приговорены в соответствии с ним к исправительным работам на сроки до 6 месяцев. В их число входили 3 961 коммунист и 7 812 комсомольцев98. Суды и тюрьмы были переполнены. Но указ не повлиял на дисциплину на многих заводах, поскольку рабочие продолжали опаздывать и прогуливать. На заводе «Большевик» статистика за третий квартал 1940 г. показала, что дисциплина ухудшилась по сравнению со вторым кварталом. Некоторые рабочие не выполняли план. Эти факты ставят под сомнение широкую поддержку указа трудящимися^3.

Массовые самоубийства во второй половине 1940 г. также не свидетельствуют об энтузиазме. Узнав, что их будут судить, рабочие вешались, принимали яд или выбрасывались из окна, часто оставляя записки, в которых описывали свое отчаяние из-за того, что их считают преступниками за обычное опоздание на работу на несколько минут по причине капризов общественного транспорта. Васильева с завода № 7 выпила йод и опиум и оставила родным письмо, где писала, что

49

не может вынести позора предстоящего суда. Другой рабочий, приговоренный к принудительным работам на четыре месяца за пьянство на рабочем месте, повесился100.

Период после выхода указа характеризуется волной политического протеста. Это и открытые политические выступления, и распространение слухов и прокламаций, и призывы к забастовкам. Идея революции и восстания сильнее всего занимала рабочих в это время. Листовки гласили: «Скоро мы будем бастовать»; «Долой правительство угнетения, бедности и тюрем»101. Ходили слухи о забастовках на заводах: якобы на Кировском заводе собрались 500 чел. с 15 самолетами и бронепоездом, а в Москве и Донбассе рабочие уже вышли на улицы102. Рабочие говорили о необходимости второй революции (о «взрыве недовольства», о «подъеме народных масс» и о «бунте против правительства»)103. Чувствовалось, что терпение людей лопнуло, что достаточно небольшого толчка, чтобы они пошли на крайние меры, и что в 1940 или 1941 г. советской власти может прийти конец104. НКВД, естественно, озабоченный взрывом народного негодования, придал враждебным настроениям контрреволюционную окраску, причисляя протестующих к «троцкистам», «анархистам», «меньшевикам» и «эсерам», его доклад от 28 сентября заканчивался зловещими угрозами, напоминающими терминологию 1937-1938 гг.: «В ближайшем будущем мы проведем аресты наиболее активных контрреволюционных элементов и усилим меры для обнаружения антисоветского подполья»105.

За разговорами рабочих скрывались не политические программы, а недовольство политикой режима и, помимо прочего, ощущение несправедливости и эксплуатации. Люди почти не упоминали имен Троцкого или других подобных фигур, за исключением Ленина; главной темой многочисленных жалоб было то, что достижения революции растрачены впустую, а права, прописанные в Конституции, попраны и страна скатывается к капитализму, фашизму и даже ко «второму крепостному праву»106. Такие высказывания показывают, что даже те, кто в прошлом был предан режиму, поддерживал идеалы революции и Конституции и верил, что рабочие живут при социализме, теперь выступали против режима. Интересно отметить, как часто люди в 1940 г. говорили о конституционных правах, заявляя, что указ нарушает статьи сталинской Конституции о 7-часовом рабочем дне, и вопрошая, где же свобода личности, провозглашенная в Конституции107.

Члены партии также начинали проявлять беспокойство. Некоторых из них, особенно старых большевиков, озадачил указ, который, казалось, опровергал все мечты, связанные с революцией. Другие были настроены против него, поскольку понимали, что теперь уве

50

личится текучесть квалифицированных рабочих кадров. Повсеместно предпринимались попытки их защитить, вопреки порицаниям сверху. Указ возмущал людей и потому, что из-за него создавалась напряженная обстановка на рабочих местах. Один активист жаловался на митинге на заводе «Красное знамя», что с тех пор, как он принят, возникла атмосфера нервозности, рабочий дома не может нормально отдохнуть, все время смотрит на свои часы, боясь опоздать на работу. Коммунисты выступали за другие методы стимулирования рабочих, предлагая, например, создать условия для того, чтобы они были заинтересованы в своем труде, и дать им чуть больше свободы. Несогласие с товарищами некоторых членов партии особенно проявилось во время празднования годовщины Октябрьской революции. Некоторые партийные комитеты почти не подготовились к празднованию, в результате чего на митинги явилась лишь половина приглашенных людей. На торжественный митинг Кировского завода 4 ноября вообще не пришел ни один член парткома108. Остальные рабочие знали об этих настроениях недовольства среди партийцев, ощущая, таким образом, поддержку. Рабочий с Ижорского завода сказал, что знает многих коммунистов, разочарованных так же, как и он, и нужен лишь толчок, чтобы передовая линия была прорвана и все пошли на «ренегатов», даже женщины из деревни возьмут грабли, серпы и метлы109. Осознание недовольства внутри партии и осуждение по новому указу многих тысяч коммунистов и комсомольцев, возможно, помогали рабочим надеяться на организованный протест.

К концу 1940 г. разочарование рабочих наблюдалось повсюду. На митинге, организованном парткомом Кировского завода, старый рабочий пытался поднять дух людей, называя недовольных «нытиками». Красные партизаны, сказал он, в свое время сражались за советскую власть, часто не имея даже сухой корки хлеба, но никогда не жаловались, а сейчас все принадлежит рабочим110. Но такие призывы почти не оказывали действия. Продолжали распространяться негативные чувства и различные слухи о судьбе рабочих, которых посадили в тюрьму по новому указу. Реакция рабочих, последовавшая за выходом этого указа, свидетельствовала, что в некотором роде он потряс их даже больше, чем террор 1937 г. Ходили слухи, будто заключенных в тюрьму рабочих подвергают пыткам. Один рабочий отказался подписаться на заем 1941 г., сказав при этом: «Я не дам денег на строительство тюрем для рабочего класса». Слово «спорт» рабочие расшифровывали как «советское правительство окружило рабочих тюрьмами» и «советское правительство организовало рабочий террор».

В этих условиях партийные организации прекратили борьбу против антисоветских высказываний. В феврале 1941 г. ленинградский

51

организационно-инструкторский отдел отмечал, что антисоветские и нездоровые чувства бесконтрольно выражаются на городских предприятиях. По его словам, «некоторые антисоветские элементы дошли до того, что в разговоре с другими людьми позволяют себе нагло и открыто клеветать на советское правительство, партию и ее руководителей». Среди партийных секретарей росло ощущение бессмысленности разъяснительной работы111. Возможно, и существовало объяснение дефициту, займам, отмене карточной системы, росту цен на товары, стахановскому движению, но как было объяснить тот парадокс, что власть, призывавшая пролетариат восстать и сбросить свои цепи, начала в массовом порядке сажать рабочих в тюрьмы? Особенное значение, которое партия придавала идеологическим лозунгам, сделало ее беззащитной перед критикой народа, когда оказалось, что она не может жить в соответствии с этими лозунгами.

Глава 2. Крестьяне и колхоз

В 1917 г. у русских крестьян была одна главная мечта — о земле. Большевики это знали и, остро нуждаясь в поддержке крестьян, в ночь после Октябрьской революции издали Декрет о земле, объявлявший об отмене частной собственности на землю и призывавший к перераспределению ее между крестьянами. Вначале интересы крестьян и советской власти совпадали, однако вскоре их отношения стали портиться. Отчасти это происходило потому, что крестьяне всегда жили в замкнутом мире (общине) и резко протестовали против вмешательства в их жизнь «посторонних». Неизбежно последовали столкновения, так как советский режим проводил политику государственного вмешательства и собирался полностью уничтожить тот уклад, который называл «идиотизмом деревенской жизни». Однако главной причиной разногласий стали принудительные реквизиции хлеба у крестьян во время Гражданской войны. Оказанное крестьянами ожесточенное сопротивление послужило одним из факторов, обусловивших введение нэпа и свободной торговли хлебом.

Нэп во многом стал для крестьян золотым веком. Несмотря на то что их заставляли платить налоги, что вызывало у них некоторое недовольство, в остальном они были практически предоставлены самим себе. Коммунисты были «редкими птицами в деревне 1920-х годов», и крестьяне относились к режиму в этот период скорее равнодушно, чем враждебно1. Поскольку крестьян не принуждали продавать хлеб, а государственные цены на него были очень низкими, они растили хлеб только для собственного прокорма или припрятывали его в надежде поднять цены. Сельское хозяйство велось на примитивном уровне; крестьяне пользовались серпами и сохами.

Все это означало, что города жили впроголодь. Справиться с этой задачей правительство решило с помощью коллективизации, и в 1929 г. Сталин призвал ко всеобщей коллективизации и ликвидации «кулаков» (богатых крестьян), которых обвинили в сокрытии зерна. Крестьяне отчаянно сопротивлялись, иногда предпочитая забить весь скот и даже сжечь дом, чем вступить в колхоз. Это заставило режим пойти на попятную и в марте 1930 г. временно отступить от своих целей. Однако позднее в том же году на крестьян вновь повелось наступление. К 1931 г. свыше половины всех крестьянских дворов в СССР вступили в колхозы, а подавляющее число так называемых кулаков были высланы в различные части страны, посажены в лагеря или расстреляны. В результате всех этих мер в 1932-1933 гг. на страну обрушился страшный голод.

53

Крестьянам, вступившим в колхоз, новая система странным образом напоминала крепостное право: чтобы получить плату хлебом, они должны были выработать в колхозе определенное число «трудодней», что они рассматривали как обыкновенную «барщину» (определенное количество дней, которое крестьяне работали на помещика). Размер платы зависел от того, сколько хлеба останется после сдачи части урожая (обычно большей) государству. Многие колхозники просто бросали свои хозяйства и устремлялись в поисках работы в города. Катастрофическое сокращение сельскохозяйственного производства заставило Сталина в середине 1930-х гг. пойти на компромисс. К 1937 г. коллективизация была практически завершена, а в период с 1933 по 1937 г. несколько улучшились условия жизни людей. Статистические данные по СССР свидетельствуют, что во время голода 1932 г. крестьянин получал на трудодень 2,3 кг хлеба, а в 1937 г., когда урожай выдался исключительно богатый, эту норму увеличили до 4 кг (в сравнительно неплодородной Ленинградской области цифры несколько ниже). В период до 1938 г. также возрастало поголовье крупного рогатого скота, увеличивался доход от свободной торговли, и наблюдалось повышение покупательского спроса на товары народного потребления. Например, с 1932 по 1933 г. крестьяне Ленинградской области почти перестали покупать себе обувь; затем с 1935 по 1936 г. спрос вновь увеличился, достигнув 85 % от уровня 1932 г. и 138 % в 1937-1938 гг. Та же картина наблюдается и в отношении ткани, спрос на которую упал после 1932-1933 гг., но к 1937-1938 гг. возрос до 173 % от уровня 1932-1933 гг.2 Несмотря на эти скромные достижения, неприязненное отношение крестьян к колхозам сохранялось в течение данного периода и даже усугубилось в результате неурожая 1936-1937 гг. и предвоенного наступления государства на личные приусадебные участки.

Голос крестьянина в этот период обычно не так слышим, как голос рабочего, возможно потому, что режиму трудно было отслеживать мнение людей в деревне. С другой стороны, крестьяне, врзможно, предпочитали более скрытые анонимные формы выражения, такие, как слухи и песни. Ясно, что негативное отношение к колхозам иногда принимало форму слухов, в которых звучала надежда на уничтожение колхозов, вроде тех, что ходили по стране во время обсуждения Конституции3. Были также распространены частушки4, многие из них сохранились благодаря стараниям партии и НКВД. Эти подрывные частушки широко ходили в народе, и их можно было услышать в самых разных уголках СССР5. Большинство частушек датировались периодом 1934-1936 гг., и в них отражалось неприятие колхозов.

Колхоз часто изображался, как тюрьма, колхозная жизнь — как угнетение человека, а конец колхозов — как форма освобождения:

54

«Из могилы пишет Киров / Дорогому Сталину: / Не держи народ в колхозах, / Распусти по-старому»; «Я рязаночку плясала / И продернула колхоз. / Принудиловки мне дали / Две недели жать овес»; «Кирова убили, скоро Сталина убьют, / Все колхозы разбегутся, / Нам свободней будет жить».

Колхозная система ассоциировалась с лишениями и нуждой. Труд изображался в негативном свете: «Надоели нам палатки, / Надоели коечки. / Надоели нам, ребята, / Лесозаготовочки». Неудивительно, что продукты питания (в особенности хлеб) и его нехватка постоянно упоминаются в частушках: «Пятилетка, пятилетка, / Как ваши делишки? / Хлеба нету ни кусочка, / Плачут ребятишки». В частушках партийное руководство часто несло личную ответственность за нехватку хлеба: «Когда Киров помирал, / Сталину наказывал: / Хлеба вволю не давай, / Масла не показывай». Иногда говорилось о том, что крестьянам приходится питаться кониной: «Я шла мимо колхоза, / Там колхозники сидят, / Зубы белые большие, / Кобылятину едят».

Отсутствие одежды и обуви прямо связывалось с новой системой: «Пятилетка, пятилетка, / Пятилетка пьяная. / Не из-за тебя ли, пятилетки, / Рубашонка рваная?» Само вступление в колхоз казалось гарантией бедности, которая выражалась в потере одежды или башмаков: «Я в колхоз шла тихонько, /А из колхоза все бегом. / Я в колхоз-то шла обувши, /А из колхоза босиком»; «В колхоз пришла, / Юбка новая. / Из колхоза ушла / Совсем голая»6.

Частушки преднамеренно подрывали официальную пропаганду о хорошей жизни в колхозах. Например, слова «пятилетка, пятилетка» были пародией на многочисленные официальные лозунги и стишки, в которых использовался этот припев. Расшатывание официальных ценностей.в особенности становится очевидным, когда мы сравниваем официальные частушки, сфабрикованные режимом, с неофициальными. В официальных частушках используются образы из мира природы, чтобы передать счастливую гармоничную жизнь в колхозе: «На горе соловьи, / Под горой кукушки. / Хорошо в колхозе жить, / Милые подружки». В народных частушках мы видим диаметрально противоположный взгляд, хотя здесь также используются похожие образы: «В наше поле прилетела / Серая кукушка. / Худо, худо жить в колхозе, / Милая подружка»7. Путем символического ниспровержения системы частушки обеспечивали временное эмоциональное освобождение от тяжелой монотонной жизни в колхозах.

Власти были вынуждены мириться с неприятием крестьянами колхозов, ярко выражаемым в этих частушках. Начались переговоры, во время которых крестьяне добились небольших уступок от властей8. Еще в 1932 г. крестьянам официально разрешили продавать излишки продукции, выращенные на маленьких личных участках, не

55

принадлежащих колхозу, которые они сохранили за собой после коллективизации. На XVII съезде партии Сталин говорил о необходимости поддерживать личный интерес крестьянина, в частности поощряя его держать больше крупного рогатого скота. Хотя такие меры, как постепенный поворот к рынку и отмена карточной системы, не вводились специально для того, чтобы успокоить крестьян, крестьяне приветствовали их. После смерти Кирова единоличник из Тихвинского района сказал: «В деревне говорят, что Киров был убит, потому что разрешил свободную торговлю хлебом. Здесь, в деревне, мы жалеем о смерти Кирова и беспокоимся, как бы эта свободная торговля, которую он ввел, не была отменена»9.

Самой большой уступкой крестьянам стало принятие нового колхозного устава в феврале 1935 г. Он признавал права крестьян на личный приусадебный участок и некоторое количество скота (коров, свиней, кур). В устав были включены и другие привилегии, например освобождение беременных и кормящих женщин от работы. Некоторые пункты устава, включая льготы для женщин, пользовались необычайной популярностью, и в этот период наблюдалось массовое вступление единоличников в колхозы. Тем не менее раздавались жалобы, что правительство не идет на большие уступки. Узаконивание личных участков явно приветствовалось крестьянами, но некоторые колхозники требовали, чтобы им выделили под участки лучшие колхозные земли. Выражалось общее недовольство тем, что лошади остались собственностью колхоза, потому что лошадь всегда играла незаменимую роль в экономике и культуре русских крестьян. Следовательно, устав лишь в некоторой степени удовлетворил чаяния крестьян. Вдобавок крестьяне сомневались, будет ли он выполняться на деле, поскольку не питали иллюзий насчет соблюдения законов в своей стране. Как сказал один председатель колхоза: «Хорошо, что его приняли, но попробуйте его осуществить. Сталину легко говорить, ведь сам он ничего не делает, а люди работают на него»10.

Эти уступки гарантировали относительное спокойствие крестьян, но полностью справиться с критическими высказываниями о колхозной системе и особенно о больших планах обязательных заготовок сельскохозяйственной продукции, требуемых государством, так и не удалось. Весь этот период крестьяне постоянно жаловались, что государство покупает хлеб по абсурдно низким ценам, а продает по гораздо более высоким. Производительность труда оставалась очень низкой, поскольку крестьяне не видели стимула работать вне своих личных участков. Некоторым даже царизм казался предпочтительней существующей системы: «Раньше жизнь была легче. При царском режиме крестьянину было легче работать 10 лет в своем собственном хозяйстве, чем теперь 10 дней в колхозе»11.

56

Попытка стимулировать производительность труда введением в деревне стахановских методов работы в целом не увенчалась успехом, несмотря на интенсивную пропаганду таких стахановцев-колхозников, как трактористка Паша Ангелина и свекловод-комбайнер Мария Демченко. Крестьяне обычно полагали, что стахановское движение предназначено лишь для рабочих, и ассоциировали его с заводами и машинами. Так, один кандидат в члены партии, когда его спросили в конце 1935 г., кто такие стахановцы, ответил: «Они и есть те самые машины, которые очень производительны». В январе 1936 г. Ленинградский отдел НКВД констатировал, что стахановские методы внедряются в деревне очень плохо, поскольку крестьяне считают их неподходящими для колхоза и высмеивают саму идею, что человек может работать, как машина12. В марте 1936 г. на «слетах стахановцев» в Западной Сибири НКВД также отмечал пассивное настроение и скептицизм в отношении того, что сев стахановскими методами может быть проведен за десять дней. Договор о социалистическом соревновании тоже осмеяли: «Как можно соревноваться без хлеба и обуви? Если бы был хлеб, а лошади поправились, то мы бы посоревновались». Одни, рассматривая стахановское движение с практической точки зрения, относились к нему недоверчиво еще и потому, что оно ассоциировалось с заводами и, соответственно, с машинами, которые были на плохом счету и на которые люди возлагали ответственность за плохие урожаи, поскольку, по их словам, до применения тракторов и другой техники у них всегда было что поесть. Других возмущало, что параллельно с соревнованиями стахановцев в магазинах появлялись дефицитные продукты, явно для того, чтобы служить стимулом к стахановскому труду, поскольку цены на эти продукты были слишком высоки для крестьян. Один тракторист, которого выбрали членом делегации, отправлявшейся на встречу со Сталиным, горько жаловался на цены; предстоящая поездка в Москву его не радовала, потому что «денег нет, а я голодный»13.

Развертывание стахановского движения не помогло увеличить производительность труда, и в 1936 г. хлеба собрали очень мало, отчасти из-за неблагоприятных погодных условий14, отчасти из-за неподготовленности колхозов. Когда во время весеннего сева в апреле 1936 г. НКВД проверил работу 290 колхозов в 40 районах Ленинградской области, то обнаружилось, что во многих из них недостаточно семян и транспортных средств (лошади были изнурены), сельхозтехника не отремонтирована, меры для удобрения почвы не приняты, множество крестьян вышли из колхозов, потому что у них нет хлеба, и сельскохозяйственных кадров не хватает. НКВД «решил» эти проблемы, арестовав 1 072 чел. за «контрреволюционные» преступления,

57

направленные на срыв посевной кампании. К 5 мая посевной план был выполнен лишь на 7,4 %1э.

За последовавшим неурожаем пришла зима, полная разочарований для колхозников многих районов России, включая Ленинградскую область. Частные письма, перлюстрированные цензурой, оказались полны сообщений о страшных лишениях, которые терпели колхозники; так, например, хлеб, завезенный в деревню, распределялся между учителями и служащими16. Авторы писем описывают, как разваливается колхозная система, как колхозникам приходится стоять за хлебом в очередях, насчитывающих тысячи человек. Некоторые вставали в шесть утра, чтобы попасть к утреннему открытию магазина, и приносили с собой стулья и подушки, чтобы хоть немного на них поспать, но даже у них не было гарантий, что они добудут хлеб. Люди разбивали окна магазинов, наблюдался рост преступности, особенно грабежей и убийств. Многие говорили, что «пришел голод», и рассказывали о смертях от голода, о раздавленных в очередях людях, даже маленьких детях. Проводились параллели с голодом 1932-1933 гг. на Украине. Другие писали, что ситуация хуже, чем в 1918 г.17 Истерию раздували и слухи о предстоящей переписи населения, намеченной на первые числа января. Сводки НКВД подтверждают информацию, содержащуюся в этих письмах, кроме того, в них отмечаются вспышки заболевания скарлатиной, дифтерией и тифом. В прессе, тем не менее, царило глухое молчание, заставляя людей задаваться вопросом: «А знают ли власти обо всем происходящем?» В отсутствие официальных указаний, как бороться с кризисом, на местах предпринимались самостоятельные меры: вводилось неофициальное распределение продуктов посредством организации «закрытых» магазинов и развоза хлеба по домам18.

В некоторых случаях острое недовольство быстро ухудшающимся экономическим положением приобретало ярко выраженную политическую окраску. Слышались разговоры о том, что скоро будет бунт, и слухи о бунтах в соседних регионах. В области появлялись многочисленные прокламации и листовки. Один мальчик написал следующую прокламацию: «Я, Александр Объедков, заявляю, что в СССР царит голод, хлеба нет, люди встают в два часа ночи в надежде добыть кусок хлеба. Соберите армию и нападите на СССР». В одном районе к почтовому ящику была прикреплена листовка, начинавшаяся словами «дайте хлеба!» и призывавшая «товарищей крестьян» нападать на магазины и сельсоветы. В некоторых районах забастовали школьники. В Шольском районе учащиеся, стоя в очередях, кричали: «Если не дадите нам хлеба, не пойдем в школу», — и многие подхватили их слова. Другие были менее воинственными — например, пионеры из Мгинского района написали письмо в Ленинградский радиокомитет,

58

в котором рассказали, как они опоздали в школу из-за того, что стояли в очередях, и просили разрешения получать хлеб без очередей. Они добавляли, что как пионерам им было стыдно слышать, что их родители ругают советскую власть из-за кризиса19.

В большинстве областей кризис продлился до марта или апреля, а в некоторых местах даже до мая. Хороший урожай 1937 г. отчасти смягчил положение, тем не менее основные проблемы колхозной системы остались нерешенными. Правительство пыталось их решить с помощью ряда постановлений, направленных на повышение производительности. Крестьяне отнеслись к ним с презрением, поскольку не верили, что их можно воплотить в жизнь. В апреле 1938 г. НКВД в своих сводках отмечал многочисленные выходы из колхозов и падение трудовой дисциплины. Отчасти это объяснялось нестабильностью, вызванной частой сменой руководства колхозов, которая в некоторых случаях происходила каждый месяц (возможно, в связи с чистками). Другая причина заключалась в недостаточной оплате труда колхозников20. Чтобы справиться с этой проблемой, из-за которой большинство крестьян лишалось стимула работать, 19 апреля 1938 г. правительство издало постановление «О неправильном распределении доходов в колхозах». В нем колхозной администрации велели выдавать на трудодни не менее 60-70 % доходов колхоза и не допускать, чтобы капитальные затраты превышали 10 %. Закон мало что изменил, и колхозы продолжали работать со сбоями, поскольку трудоспособные люди находили иные источники доходов и покидали колхозы, чтобы прокормить жен, родителей и детей. В Красногвардейском районе в 1938 г. из 14 572 трудоспособных колхозников 4 024 имели меньше одного трудодня и 3 081 менее пятидесяти21. Увеличение планов обязательных заготовок некоторых видов продукции лишь усугубляло проблему. Например, когда в июле 1938 г. был спущен новый план по сену, колхозники из одной деревни Боровичско-го района объявили, что не позволят себя грабить, и призвали всех не выходить на работу22.

Крестьяне продолжали вкладывать все силы в свои личные хозяйства, которые в тот период неуклонно расширялись. Если в 1934 г. личные приусадебные участки занимали 3,6 % пахотных колхозных земель Ленинградской области, то к маю 1939 г. эта цифра увеличилась до 5,7 %23. Правительство решило бороться с этим явлением, выпустив постановление «О мерах охраны общественных земель колхозов от разбазаривания» (27 мая 1939 г.). Изданное с целью сокращения личных участков, оно неизбежно осложнило отношения между крестьянами и государством. Крестьяне чувствовали, что у них отбирают принадлежащее им по праву24. Привлекая в помощь официальный дискурс о вредительстве, они заявляли, что постанов

59

ление принято врагами народа, что ликвидация приусадебных участков — вредительство. Было общее чувство, что законы, принятые государством, в любом случае неэффективны: кто до сих пор не работал в колхозе, тот и не будет; советская власть принимает много решений, но ни одно из них не выполняется25.

Выполнение постановления на практике столкнулось с особыми трудностями в Ленинградской области, поскольку там было множество хуторов, большинство из которых входили в колхозы номинально. Согласно постановлению, к 1 сентября 1940 г. хуторян следовало переселить в деревни. К 25 июля 1939 г. треть из них была выселена. Переселенцы отчаянно сопротивлялись, некоторые даже кончали жизнь самоубийством. Многие надеялись, что если какое-то время будут просто игнорировать закон, то власти в конечном итоге про него забудут. Люди применяли тактику проволочек: например, жаловались, что их переселяют задолго до срока26.

Как крестьяне и предвидели, постановление не вызвало заметного желания работать в колхозах; в мартовском отчете 1940 г. отмечалось, что множество проблем оставались неразрешенными. Закон не исполнялся, лошади и крупный рогатый скот использовались в личных целях чаще, чем в колхозных, люди продолжали возделывать свои участки или занимались другой более выгодной работой27. В 1940 г. на СССР обрушился еще один неурожайный год. На трудодень по стране выдавалось 1,3 кг хлеба против 4 кг в 1937 г. В некоторых регионах это породило «нездоровые настроения» среди колхозного руководства. Так, председатель одного колхоза объявил, что колхозники не могут работать, потому что голодны, и добавил, что в тюрьме сидеть лучше — там хоть 200 граммов хлеба дадут, а в колхозах и этого не получишь28.

Поскольку правительству по-прежнему не удавалось заставить людей работать на колхозной земле, 5 марта 1941 г. оно издало новое постановление «О дополнительной оплате труда колхозников за повышение урожайности сельскохозяйственных культур и продуктивности животноводства по Ленинградской области»29. Оно вызвало особенно ироническое отношение среди крестьян, обвинивших официальных лиц в «рассказывании басен»; существовало твердое убеждение, что закон этот просто пустой звук30.

Ответом на проводимую в 1941 г. кампанию госзайма стала крайне низкая подписная активность среди крестьян. Например, поголовно все кадровые рабочие совхоза в Сятском районе отказались на него подписываться. Большинство ссылалось на недостаток хлеба из-за низких урожаев предыдущих лет. Возможно, отказ подписываться на государственный военный заем был не случайным. Он мог быть связан с тем, что многие крестьяне очень сильно желали, чтобы началась

60

война. Один из них сказал: «По мне все равно, кто будет у власти, пусть хоть Гитлер, но я не думаю, что подписка необходима»31. Недовольство, которое копилось все эти годы, переросло накануне войны в открытую неприязнь по отношению к властям. В сводке от 18 июня 1941 г. отмечался подъем антисоветской активности в деревнях. Коммунисты не только не боролись с нею, но даже иногда сами подпадали под ее влияние32. На волне всеобщего недовольства Гитлер и напал на Советский Союз 22 июня 1941 г., несомненно к удовлетворению некоторого числа крестьян, которые надеялись, что с войной придет конец ненавистной колхозной системе33.

Глава 3. Женщины, семейная политика, образование

Голос женщин

В середине 1930-х гг. советская власть отказалась от прежнего противоречивого отношения к «буржуазным» институтам, например к институту брака, возродив идеал стабильной семьи, всячески поддерживая материнство, наряду с одновременным утверждением равноправия полов на рабочем месте1. В 1930-е гг. женщины существенно пополнили ряды рабочего класса. Однако во многих отношениях они оставались бесправными гражданами. По-прежнему были живы тендерные стереотипы, женщины несли груз забот по дому, несмотря на то что работали полный рабочий день. Как эти условия повлияли на взгляды женщин в данный период? Очень трудно отделить взгляды мужчин и женщин, рабочих или крестьян, поскольку бедный рабочий или бедная работница имели похожие мнения, и многие из высказываний, приведенных в этой книге, принадлежат обоим полам2. Тем не менее двойные нагрузки — на работе и дома, которые приходилось выполнять женщинам, в значительной мере определяли их отношение к жизни, поэтому следует подробнее рассмотреть их взгляды, которые больше касались вопросов быта: дома, семьи, потребления. Важно отметить, что работницы не испытывали чувства тендерной солидарности, поскольку ее превосходила «классовая» принадлежность: например, женщины обижались на то, что в средствах массовой информации поздравляли с праздником домохозяек «среднего класса».

В этом исследовании анализируются высказывания ленинградских работниц, потому что мнения крестьянок почти не представлены в источниках3. Значительную долю рабочей силы в Ленинграде составляли женщины. К 1 января 1935 г. число женщин достигало 44,3 % всех рабочих и служащих во всех сферах трудовой деятельности и 44,7 % только в одной промышленности (25,7 % в металлургической и электротехнической, 55 % в химической, 78,5 % в текстильной, 83,8 % в швейной и пищевой). Многие из этих женщин влились в ряды рабочих в период первой пятилетки. Например, общее число женщин, занятых в металлургической и электротехнической промышленности, выросло с 11,1 % в 1930 г. до 26,6 % в 1934 г. Несмотря на то что работниц было почти столько же, сколько рабочих, женщины, тем не менее, находились в невыгодном положении. Иногда им платили меньше, чем мужчинам, несмотря на одинаковые опыт работы и квалификацию. Уровень грамотности у женщин был намного ниже по сравнению с мужчинами. В 1935 г. более половины женщин,

62

работающих на текстильных фабриках, были неграмотными. Незначительное число женщин охватывалось политической учебой, партийные активистки сосредоточивались в основном на текстильных предприятиях. Немногие женщины добивались высокого положения: из 328 директоров фабрик в Ленинграде в 1935 г. только в 20 случаях этот пост занимали женщины, 17 из них работали на текстильных и швейных фабриках. От 50 до 60 % врачей были женщинами, но только четверо из них стали главными врачами больниц4. Во второй половине 1930-х гг. партия начала кампанию по продвижению женщин на партийную работу и на работу на предприятиях, которая не увенчалась большим успехом5. Тем не менее число работающих женщин продолжало расти. К 1937 г. они составляли 49,6 % всех ленинградских рабочих, 21,1 % ИТР и 66,1 % служащих. В 1940 г., после введения всеобщей воинской повинности для мужчин, женщины стали выполнять мужскую работу, а их численность на заводах достигла почти 60 % от всей рабочей силы.

На предприятиях дискриминация женщин сохранялась в течение всего этого периода. Иногда стереотипы поддерживались самими женщинами, но в основном их притесняли и угнетали мужчины6. Продолжали существовать тендерные стереотипы, касающиеся политических взглядов, но о них редко упоминалось в информсводках потому, вероятно, что эта тема казалась несущественной. В спецсообщениях приводятся несколько высказываний, которые свидетельствуют о том, насколько прочно укоренилось традиционно-патриархальное сознание. В Конституции 1936 г. было ясно сказано о гарантиях наделения женщин равными правами с мужчинами, один рабочий по этому поводу возмущался: теперь чуть что, жена из дому выгонит. Женоненавистнические чувства обострились во время выборов 1937 г., рабочий с Кировского завода сказал тогда, что не будет голосовать за женщин, поскольку они «ни на что не годятся», другие протестовали против участия женщин в выборах. Некоторые женщины также говорили на языке стереотипов о женщинах — кандидатах на выборах. Одна, очевидно крестьянка, агитировала против женщины, выдвинутой кандидатом в органы местного самоуправления, аргументируя это тем, что кандидат «просто девчонка»7.

В силу закоренелых взглядов и обычаев, которых придерживались как мужчины, так и женщины, обычная работница на ленинградской фабрике получала меньшую зарплату, была менее грамотной, в меньшей степени вовлечена в процесс политического и технического образования по сравнению с рабочим. По этим причинам женщины реже, чем мужчины, выражали те мысли, анализу которых посвящено данное исследование. Исходя из информационных сводок партии и в особенности НКВД о настроениях народа, создается впечатление,

63