4 С.Дэвис Мнение народа в сталинской России

Сразу же после публикации речи Молотова 29 ноября, в которой он официально заявил о начале войны между двумя странами, каждые несколько часов стали поступать сводки о настроениях среди населения области. Они отмечали общее спокойствие, хотя в некоторых местах были слышны выстрелы28.1 декабря обнаружились некоторые «отсталые настроения». Сообщалось, что на Финский вокзал прибыло большое количество раненых солдат. Один рабочий предположил, что финны все же не провоцировали советские войска и не следует доверять сообщениям, передаваемым по радио. Люди задавались вопросом, зачем Советскому Союзу понадобилось вторгаться в Финляндию, когда у него достаточно своей земли, и приходили к выводу, что ему просто нравится завоевывать маленькие страны .

Продолжающиеся потери на фронте привели в середине декабря к панике в Ленинграде и слухам о том, что советские военачальники занимаются вредительством. Предполагалось, что они преднамеренно подставляют солдат под артиллерийский огонь. Незамедлительно появился Ворошилов и сменил все командование30. Многие слухи оказывались верны и основывались на первоисточниках и собственных наблюдениях. Неофициальные источники информации работали очень эффективно. Например, в один военный госпиталь в Ленинграде, как только туда поступили раненые, тут же собралась толпа людей, расспрашивающих их о последних новостях31. Возвратившиеся с фронта солдаты делились красочными впечатлениями. Один из них рассказал, что в первые дни наступления на петрозаводском направлении из-за вредительской деятельности части военачальников советские войска понесли большие потери. Командир одного полка отдал приказ об атаке, а сам убежал. Полк оказался в густом лесу, был окружен белофиннами и уничтожен. Воинские соединения действовали несогласованно, пехота шла впереди, а танки позади. Только после приезда на фронт Ворошилова появилась некоторая слаженность. Многие бойцы отморозили себе ноги, теплая обувь поступила лишь недавно. Советское командование создало финский корпус в 6 ООО человек, чтобы те как следует поработали в тылу с белофиннами. Из всего корпуса осталась лишь половина: остальные перебежали на сторону финнов32.

Настроение среди солдат Ленинградского военного округа было очень мрачное. В своих письмах Жданову они жаловались на отсутствие обмундирования, карт, рукавиц и еды. В одном письме от 14 декабря говорилось, что даже военачальники не знают своих задач, что уж говорить о простых солдатах, которые слепо маршируют с места на место. Другие докладывали о случаях вредительства среди командования и просили Жданова немедленно разобраться с этой проблемой33. Множество солдат перешло на сторону финнов.

97

Поскольку война затянулась до Нового года, слухи о предательстве и большом числе убитых продолжали распространяться. Неудивительно, что, когда 12 марта 1940 г. наконец был подписан мирный договор, некоторые утверждали, что СССР пошел на этот шаг, поскольку военная операция зашла в тупик34. В своем докладе Верховному Совету 29 ноября Молотов открыто объявил об огромных советских потерях в этой войне, хотя и заметно преуменьшил реальные цифры убитых и раненых35.

Действия СССР в этой войне не внушали доверия к вооруженным силам страны и к ее руководству. Германия же, напротив, завоевала в 1940-1941 гг. весь европейский континент при помощи блестящей стратегии блицкрига. Некоторые советские граждане считали, что следующей целью Гитлера станет Советский Союз. Накануне войны в июне 1941 г. распространились слухи, предсказывающие немедленное поражение (или освобождение) СССР в войне против Германии36.

Глава 6. Конституция и выборы

Подобно международным отношениям, темы законодательства и выборов могут показаться далекими от проблем простых людей, борющихся за существование. Тем не менее интенсивные кампании агитпропа по поводу таких событий, как, например, сталинская Конституция 1936 г. и «свободные демократические» выборы, которые эта Конституция гарантировала, насторожила некоторую часть населения страны. Люди не всегда воспринимали пропаганду однозначно. Поэтому появление «советской демократии» вызвало настоящую дискуссию, люди стали горячо обсуждать эту тему, осознавая свои гражданские и политические права.

Конституция

Говоря о появлении гражданского общества в СССР в горбачевский период, Джеффри Хоскинг пишет, что «первое семя гражданского общества уже содержалось в сталинской Конституции 1936 г.». По его словам, провозглашенные в ней права использовались в дальнейшем диссидентами в 1960-х гг.1 Цель изложенного ниже — показать, как это «семя» давало небольшие корешки и тонкие побеги после 1936 года.

Проект сталинской Конституции, одобренный на партийном пленуме в июне 1936 г., значительно отличался от ее предшественниц — конституций 1918 и 1924 гг.2 В то время как те закрепляли открытое голосование и приоритетные права рабочего класса и крестьянства, новая конституция вводила тайные выборы, в которых могли участвовать все граждане старше восемнадцати лет, невзирая на происхождение. В новой конституции подчеркивались достижения социализма, гармония классов и то, что вся власть принадлежит рабочим и крестьянам. Появилась большая глава, где перечислялись права и обязанности всех граждан страны. Она включала гражданские свободы (свобода слова, вероисповедания и т. д.) и социально-экономические права (на труд, отдых и т. д.). Хотя внешне это выглядело как торжество демократии, конституция была ограничена с самого начала. Например, статья 125, гарантировавшая свободу слова, печати, собраний и митингов, начиналась словами «в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя».

Еще до того, как конституцию одобрил Внеочередной съезд Советов 5 декабря, ее проект был опубликован для всенародного обсуждения. Людям предлагали вносить собственные поправки, наименее спорные из них печатались в прессе. Само по себе обсуждение конституции, последующие ее интерпретации и использование просты

99

ми людьми дают возможность познакомиться с народным пониманием вопроса о политических и гражданских правах в целом.

Обычно считается, что русские крестьяне и рабочие как до, так и после 1917 г. мало разбирались в этих правах или вообще ими не интересовались. Ричард Пайпс полагает, что «Великий Русский Крестьянин, веками находившийся в рабстве, не только не требовал гражданских и политических прав, но... относился к ним с презрением»3. Общее представление о России как рабской стране, не имеющей понятия о свободе, за исключением анархических разрушительных идеалов, ставится под сомнение другими историками, считающими, что понятие прав не было совсем чуждым для простых людей. Первыми заговорили на языке права в 1905 г. рабочие и крестьяне, и оказалось, что у них есть врожденное сознание ценности прав человека, таких, как свобода слова и неприкосновенность личности. Неоспоримо, что рабочие рассматривали гражданские права частично как инструмент, с помощью которого они желали достичь своих «классовых» целей4.

Социальное расслоение граждан России, возможно, сделало либеральную концепцию всеобъемлющих гражданских и политических прав мало востребованной до 1917 г. По словам Марка Ферро, рабочие и крестьяне не требовали таких прав в феврале 1917 г., акцентируя внимание, главным образом, на решении экономических вопросов (в случае с рабочими) или отчуждении земли у помещиков (в случае с крестьянами)5. Тем не менее, как замечает Диана Кёнкер, московские рабочие в различные периоды 1917 г. выступали с требованиями созыва Учредительного собрания и свободы печати6. Накануне революции, когда борьба за власть стала приоритетной задачей, рабочие в своих политических требованиях выступили за ограничение прав, в частности свободы буржуазной печати, в этот период именно большевистская партия, а не сами рабочие, поддержала созыв Учредительного собрания7. Спустя несколько месяцев после революции, несмотря на некоторую политическую риторику в середине 1918 г., на повестке дня первым пунктом стояли социально-экономические вопросы и только вторым — политические права. Антиправительственные, антибольшевистские настроения постепенно набирали силу, несмотря на новую политику партии, выборы в западном стиле и «демократию»: все это не являлось панацеей от бед в глазах простых людей8.

После революции те, кто был настроен против режима, подчеркивали важность гражданских прав наряду с другими целями. В феврале 1921 г. среди требований бастующих рабочих были и призывы к восстановлению политических и гражданских прав. В своей петропавловской резолюции восставшие моряки Кронштадта также среди прочего требовали предоставить «свободу слова и печати для

100

рабочих и крестьян, анархистов и левых социалистических партий» и «гарантировать свободу собраний профсоюзов и крестьянских организаций». Важно заметить, что в их представлении права имели строго классовый характер. Подобным же образом их идея демократии заключалась не в созыве буржуазного Учредительного собрания; они считали, что народная демократия должна воплощаться только в переизбранных советах: «Вся власть советам, а не партиям!»9 Язык, которым написаны лозунги 1921 г., говорит о том, что их составляли интеллигентные организаторы. Трудно представить, что такими терминами могли оперировать простые матросы и рабочие. В сводках о настроениях рабочих в Петрограде отмечалось, что в середине марта разговоры о распределении на фабриках обуви и одежды слышались гораздо чаще, чем обсуждения Кронштадтского мятежа, а вопрос о «правах» и вовсе был забыт10.

С 1934 по 1941 г. права отстаивали чаще в печатных изданиях. Так, в 1934 г. одно «воззвание» призывало покончить с руководящей ролью партии и с концентрационными лагерями; вернуться к единоличному хозяйству; ориентировать производство на потребление и воспроизводство, а не на рынок; платить зарплату, сопоставимую с ценами на продукты; дать «свободу прессе и свободу слова, без которых прогресс немыслим»11. Как правило, такой стиль был особенно присущ интеллигенции, хотя и некоторые простые люди говорили о свободах: в 1935 г. рабочий жаловался, что «в наши дни свобода слова совсем не та, какая должна быть»12. Тем не менее гражданские и политические права, закрепленные в Конституции 1936 г., противоречили некоторым народным представлениям. Как же люди отреагировали на это?

Некоторые просто отвергли саму идею конституции в текущих экономических условиях, заявляя, что сперва властям надо подумать, как накормить народ, а потом уже писать конституцию. Конституционные права ничего не значили для голодающих. Как заявила группа рабочих с 3-й табачной фабрики, им нужна не конституция, а хлеб и дешевая еда13. Подобной же точки зрения придерживался один колхозный бригадир: о какой свободе может идти речь, когда советская власть забирает все, а крестьянам не дает ничего, оставляя их голодными?14 Многие не видели в конституции никакого толку, подтверждая тем самым традиционную социалистическую критику буржуазной концепции прав, согласно которой свободы ничего не значат для людей, утерявших основные социально-экономические права.

Другие рабочие критиковали отказ от классовой концепции прав. Широкое распространение получило мнение, что данная Конституция является «буржуазной» и представляет угрозу для привилегированного статуса рабочего. В сводках сообщалось, что проект Кон

101

ституции встретили с подозрением особенно коммунисты и рабочие, поскольку сама идея полной демократии, казалось, противоречила диктатуре пролетариата. Они считали, что этот проект означает конец диктатуры пролетариата, а вместе с ней и руководящей роли партии. Понятие всеобщих прав рассматривалось как капиталистическое. Один рабочий так и сказал, что страна движется к капитализму, раз новая Конституция провозгласила всеобщие равные избирательные права. Поступило много предложений о том, чтобы «лишенцы» — лица, ранее лишенные избирательных прав, не получили этих прав и по новой Конституции. Люди требовали давать право голоса исключительно трудящимся и считали врагами тех, кто использует свободу слова и печати в целях нанесения ущерба интересам трудящихся15.

Крестьяне, кажется, были не против уравнивания в правах всех трудящихся, однако в предложенных поправках настойчиво предлагали поставить крестьян в один ряд с рабочими. Например, в списке поправок из Ленинградской области содержалось пятьдесят требований, чтобы в статье 1, провозглашавшей СССР «государством рабочих и крестьян», эти слова были заменены на «государство трудящихся», поскольку общее понятие «трудящиеся» стирало различия между рабочими и крестьянами16. Преимущество рабочих над крестьянами обнаруживалось в целом ряде положений Конституции, включая право на отпуск и семичасовой рабочий день, и крестьяне считали, что они тоже должны пользоваться этими правами17. Обсуждение, таким образом, пробудило крестьянское «классовое» сознание. Как отмечал НКВД, это привело к «волнениям колхозников, недовольных повышенным вниманием к рабочим», что отражалось в завистливых заявлениях: «Колхозники живут хуже, чем рабочие. Рабочие жили лучше еще даже до новой Конституции»; «Конституция написана не для нас, а для рабочих и служащих»18.

Дж. Арч Гетти утверждает, что народ при обсуждении интересовало ограниченное число вопросов: «Поскольку граждан волновали положение с продовольствием и местные проблемы, они не беспокоились ни о личных, ни о гражданских правах»19. Официальные сводки о предложенных поправках, возможно, и дают повод для таких утверждений, однако справки о настроениях людей и письма доказывают, что эти вопросы на самом деле обсуждались в частной переписке. Пропагандистская шумиха, поднятая вокруг Конституции, и ее широкое обсуждение разбудили политическое сознание и осознание своих гражданских прав даже у тех людей, которые раньше не имели представления о подобных предметах. Это, таким образом, привело к парадоксальной ситуации, когда пропаганда стимулировала критику в отношении самой природы советской власти. Конституция показала ясный контраст между идеалом (сама Конституция)

102

и реальностью (повседневная советская действительность). Она обратила внимание на такие понятия, как «свобода совести», «неприкосновенность личности», полностью выключенные из официальных лозунгов агитпропа, о которых люди, вскормленные революционной моралью, могли раньше и вовсе не задумываться. Человек не рождается со знанием своих прав, он должен его приобрести. В этот период многие люди учились жить по-новому и реагировать на отсутствие этих прав в Советском Союзе.

Некоторые граждане считали, что права, гарантированные Конституцией, сами по себе хороши, но не могут быть осуществлены в СССР. Свободу слова они полагали особенно недоступной: «Согласно Конституции, в стране все хорошо. Свободы даны, но попробуйте воспользоваться свободой слова и сказать что-нибудь, что не нравится большевикам, и вас отправят на пять лет в ссылку»; «Рабочие настолько запуганы, что и сказать ничего не могут, все замолкли, но жизнь трудна, и должно быть хоть что-то, о чем можно поговорить. Так и с новой Конституцией, попробуй скажи что-нибудь, тут же найдут, за что тебя наказать». Люди приступили к обсуждению и других свобод, особенно интересуясь правом создания общественных организаций. Крестьяне решили объединяться, чтобы бороться за свои права. Много было споров о том, что подразумевается под словом «свобода», и некоторые решили, что свободы не может быть без ликвидации НКВД. Кое-кто сравнивал предоставленную свободу с «правом жить и трудиться», которым обладают заключенные. Многие крестьяне говорили, что охотно отказались бы от права на труд. Другие заявляли, что фраза «кто не работает — тот не ест» правильно должна,звучать так: «Кто не работает, тот не только ест, но и пьет вино, а те, кто работает, едят одну мякину»20.

Появились неофициальные конституции, вроде той, что была послана Жданову «Легионом революционной демократии» в 1937 г.21 В ней утверждалось, что низы должны обладать теми же правами, что и верхи. После одобрения Конституции ученики старших классов се-строрецкой средней школы № 2 разработали собственную «конституцию и декларацию прав ученика и гражданина». В этом документе провозглашались права и обязанности учеников, предусматривались выборы в «ЦК» и «кабинет министров» класса, а все ученики делились на два «класса»: юноши-комсомольцы и девушки-комсомолки. Документ содержал статьи вроде «учеба — обязанность каждого ученика»; «каждый ученик имеет право уйти из девятого класса»; «ученикам гарантируется свобода слова, печати, уличных демонстраций, пения, дружбы, приготовления уроков»22. Это независимое и стихийное проявление инициативы, явно свидетельствующее об извращен

103

ном понимании принципов «настоящей» Конституции, было расценено как контрреволюционное поведение.

Роль Конституции как катализатора непредвиденного искажения и неверных истолкований намерений режима заметна также в том, как различные права, прописанные в Конституции, понимались и использовались населением. Хотя некоторые не принимали ее всерьез, считая больше дымовой завесой и уступкой Западу, другие предпочитали отстаивать свои права в борьбе с режимом, опираясь на Конституцию. Это особенно касалось свободы слова и отправления религиозных культов. Многие предположили, что свобода слова гарантирована и тем, кто выступает против власти и имеет антисоветские взгляды. Один рабочий сказал, что тогда и Троцкому можно позволить вернуться в СССР, если уж на то пошло23. На свободу слова ссылались те отчаянные люди, которые позволяли себе критиковать власти. Например, И. Фурсенко, работавший в лаборатории Павлова, в октябре 1937 г. в письме Жданову осудил террор. Начав цитатой из Пушкина: «Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу», он далее пишет: «Мы получили свободу совести и слова, и если все еще возможно подозревать человека, который громко и открыто критикует действия властей, что он агитирует против них, тогда это письмо осуждает и вас — представителя и лидера этих сил, — но не может быть расценено как антисоветская деятельность. Наш священный долг состоит в том, чтобы информировать вас о наших сомнениях и протестовать против того, с чем мы не можем согласиться, против того, что наш разум не может принять»24.

Письмо поражает правдивостью, с какой автор критикует террор и анализирует его последствия: трусость, отсутствие инициативы, безответственность местных властей. Фурсенко понимал, что писать в столь открытой манере Жданову рискованно, поэтому защищал свои взгляды ссылками на права, гарантированные Конституцией. Он не был простым рабочим, но теми же приемами пользовались и простые люди, когда в своих ходатайствах о том, чтобы церкви не закрывались, ссылались на статью 124, гарантировавшую свободу отправления религиозных культов. Социально-экономические права, закрепленные в Конституции, также активно защищались. Например, введение 8-часового рабочего дня и отмена бесплатного образования в 1940 г. рассматривались как нарушения Конституции25.

Обсуждение Конституции привело к непредвиденному повышению уровня политической грамотности. Относительно самостоятельные дебаты 1936 г. дали властям много пищи для размышления. Среди главных тем, обсуждавшихся на пленуме в феврале-марте 1937 г., был вопрос об улучшении агитационной работы в связи с грядущи

104

ми выборами. Как замечает Попок, «социально опасные» элементы, включая представителей националистических групп, после принятия Конституции активизировали свою деятельность: «Конституция была для них законным путем, так сказать, для усиления своей активности». На пленуме звучали неоднократные предупреждения о необходимости избегать всяческих «сюрпризов»26. Тем не менее, несмотря на принятые решения, партия в 1937 г. не добилась сколько-нибудь заметных успехов в контроле над мнениями людей, отчасти потому, что простые люди рассматривали предвыборную кампанию как реальную возможность для публичного обсуждения своих политических взглядов.

Выборы

Выборы в Верховный Совет в 1937 г. вызвали такую же реакцию, как обсуждение Конституции. С одной стороны, были те, кто высмеивал саму идею выборов, которые, как они утверждали, никак не касались их повседневной жизни. С другой стороны, были и люди, использовавшие выборный процесс для выражения своих взглядов, в том числе критических. Безразличие демонстрировали те, кто осознавал, что выборы ничего не изменят, переизбраны будут те же люди, что и раньше, да и на их жизненном уровне это тоже никак не отразится. Рабочие, проживавшие в сыром доме без света и с дырой в крыше, где ютились шестнадцать человек, говорили, что они живут хуже колхозных свиней и до выборов им дела нет27. Один вахтер сообщил, что предвыборное собрание, назначенное на 17 октября, не состоялось, потому что никто на него не явился, и считал это закономерным явлением, потому что на собраниях идет лишь пустая болтовня о том, как все хорошо, хотя на самом деле все совсем наоборот. Люди будут голосовать, добавил он, только потому, что их заставят, к тому же кандидаты уже назначены, а голоса избирателей никогда не будут подсчитаны28.

Понимание того, что большинство кандидатов утверждено наверху, обескуражило тех, кто надеялся на реальные изменения в связи с демократическим процессом. По словам рабочего с завода «Красная заря», он думал, что можно будет избрать новое правительство, которое улучшит положение трудящихся, а на самом деле придется снова выбирать прежних руководителей29.

Безразличие усилилось, когда выяснилось, что кандидаты не будут бороться за свои места, хотя предварительно предполагалось, что выборы пройдут в конкурентной борьбе. Жданов ясно об этом намекнул на февральско-мартовском пленуме, откуда следует, что

105

решение о проведении безальтернативных выборов было принято лишь на октябрьском пленуме30. В ежедневной информационной сводке от 20 ноября сообщалось, что среди беспартийных избирателей, коммунистов и даже активистов всех избирательных округов в связи с этим обстоятельством растут смятение и замешательство. На митинге коммунистов на Васильевском острове звучал один главный вопрос: «Разве это правильно, что в избирательном бюллетене будет всего одно имя, разве это не нарушение демократического процесса?» Член партии с 1905 г. из Пушкинского района спрашивал, почему лишь один человек сможет выставлять свою кандидатуру, и предлагал быстро выдвинуть еще нескольких кандидатов, потому что один человек не может баллотироваться. Остальные поддержали это предложение31. От раздраженных коммунистов беспокойство, видимо, передалось и простым людям, возбудив среди них негодование. Агитатор из области докладывал, как все удивлялись присутствию в избирательном бюллетене лишь одного кандидата, а не двух, и спрашивали, можно ли вычеркнуть этого кандидата и заменить его своим. Он объяснял, что выбранные люди — лучшие в стране, но этот аргумент, очевидно, никого не убедил32.

Наряду с разочарованием в выборах, были и попытки использования выборной системы для выражения своего недовольства. Сталин полагал, что выборы будут для людей удобным случаем покритиковать работу советских органов. Однако, как говорилось в одном отчете по агитационной работе, эта критика приобрела гораздо более серьезную антисоветскую окраску, чем ожидалось. В частности, отсутствие товаров массового потребления для удовлетворения повседневных нужд часто приводило к общественному недовольству, что затрудняло проведение агитационной работы. В отчете приводился пример, когда 21 октября на собрании один рабочий посетовал, что никому нет дела до его нужд, заключив свое выступление словами: «Мы не знаем, кому жаловаться, может быть, Германии?»33 Главной темой обсуждения на митингах было экономическое положение. В Кагановичском районе Новосибирской области люди задавали вопросы: «Почему колхозники отдают хлеб государству, ничего не получая взамен?»; «Почему такие большие очереди?»; «Почему не ходят автобусы?» и так далее34.

Часто предвыборные собрания не ограничивались потоками жалоб; звучали призывы использовать выборы, чтобы убрать с руководящих постов людей, ответственных за трудности. Эта ситуация поставила партийных вождей перед дилеммой. На собрании агитаторов Ленинградского обкома осенью 1937 г. агитатор Семенова рассказала о собрании домохозяек, на котором одна женщина призвала

106

всех активнее готовиться к выборам и не переизбирать работников горсовета, потому что всюду очереди. Семенова сочла ее выступление политически неграмотным, но член обкома Никаноров прервал ее, заметив, что надо бороться с очередями, и намекнул, что, вероятно, Семенова, занимая такую позицию, «душит любое проявление критики»35. Грань между критикой и антисоветскими высказываниями была очень тонка.

В адрес выдвинутых кандидатов звучала очень громкая критика, причем обсуждались сами личности кандидатов, а не их политические программы, возможно потому, что последние почти не отличались друг от друга. Сметанина называли хулиганом, пьяницей и бабником. Про Корчагину-Александровскую говорили, что она двуличная, потому что дома молится, а на людях осуждает религию. Алексея Толстого порицали за то, что он «действительно толстый», а Калинина за то, что слишком старый. Один рабочий предложил вычеркнуть кандидатуру Микояна из-за его беспорядочной личной жизни. А один кузнец сказал, что будет голосовать только за Ворошилова, «старого вояку», потому что верит лишь ему одному. Сталина он охарактеризовал довольно нелестно, как человека «вроде хорошего», однако не желающего разбираться с колхозными проблемами самостоятельно и предпочитающего делать доклады на основании отчетов других людей. Некоторые люди не желали голосовать за женщин или евреев. Звучали жалобы, что многие вожди проходят по нескольким избирательным округам, и просьбы удалить некоторых вождей из списков. Иногда критике подвергались и политические программы кандидатов. В Палкинском районе один крестьянин сказал, что крестьяне желают голосовать за Калинина, а не за Сталина, потому что последний «замучил их налогами». Другой заявил, что отказывается голосовать за Сталина, потому что генеральный секретарь не следует заветам Ленина36.

Наряду со словесными атаками на будущих кандидатов, раздавались призывы саботировать выборы, предлагая своих альтернативных кандидатов или бросая в урну незаполненный избирательный бюллетень. Подходящими кандидатами считались как Бухарин и Рыков, так и Троцкий, чьи имена часто фигурировали в антиправительственных прокламациях, которые в этот период распространялись в количестве от пяти до ста штук37.

Порой мнения граждан действительно серьезно влияли на избирательную кампанию. Наиболее политически активные люди выдвигали собственных представителей, как сделала, например, Виноградова с завода им. Лебедева Ленинградского района. На заводском собрании 24 октября она предложила счетовода Лазареву, но эта кан

107

дидатура была отвергнута на том основании, что Лазарева однажды посещала дом человека, который теперь находился под арестом. Тогда Виноградова заявила, что «наших» кандидатов нарочно подставляют, чтобы их не избирали38. На собрании в конструкторском бюро инженер Коварский советовал рабочим не выбирать Ежова в качестве своего кандидата, потому что он может оказаться врагом. Вместо него он предлагал кандидатуру академика Графтио, которого знал еще Ленин и который был честным и политически ответственным человеком. В результате академик Графтио получил 140 голосов рабочих (Ежов — 170), и это дало повод Коварскому и другим предположить, что Графтио выиграл бы выборы, если бы Ежов не получил большинства голосов из-за давления, которое оказывал на рабочих партком39. В Новосибирске член партии, стахановец и активист Вотинцев выступил против кандидатуры Сталина на том основании, что его имя и без того стоит во многих избирательных бюллетенях. Вместо него он предлагал избрать Алексеева, секретаря Новосибирского обкома. При голосовании Сталин получил 50 голосов, а Алексеев — 15040.

Это были, очевидно, исключительные случаи, но они дают понять, как некоторые граждане, включая и приверженцев режима, даже в условиях сталинского террора и несмотря на отчаянные старания партийного руководства управлять мнением людей и проводить выборы по собственному усмотрению, принимали советскую «демократию» всерьез и использовали ее для выражения собственного мнения. Все это показывает, что часть электората имела довольно ясное представление о содержании «истинной» демократии. Негативные выказывания о выборах в конечном счете не помешали большинству людей прийти на них 12 декабря и проголосовать так, как от них и ожидали. Правда, несмотря на принуждение, стопроцентную явку обеспечить не удалось. По всему СССР в выборах приняли участие 96,8 % избирателей, включая тех, кто пришел с намерением испортить свои избирательные бюллетени41. В некоторых регионах эта цифра составила менее 90 %. В Дедовичском районе в выборах приняли участие 33 064 из 36 808 избирателей, из них 32 231 избрал утвержденного кандидата Анцеловича. Всего насчитали 53 недействительных бюллетеня и 658 бюллетеней, в которых было вычеркнуто его имя. В тех местах Ленинградской области, где жило много староверов и единоличников, явка составила менее 83 %42. Избиратели использовали тайну голосования для того, чтобы писать в своих бюллетенях враждебные послания. В отчете отмечалось, что в Каргасокском районе Новосибирской области «в одном бюллетене имя обербан-дита Троцкого было вписано вместо имени товарища Антонюка».

108

Остальные отделывались фразами вроде «голосую за царя небесного» или «мы не голосуем»43.

Простые люди в этот период проявили беспрецедентную политическую активность. Отходя от обычных забот и ежедневных требований работы и хлеба, они начали осознавать и использовать свои политические и гражданские права, хотя и не слишком часто и в ограниченном масштабе. Последующие выборы (в Верховный Совет в 1938 г. и в местные советы в 1939 г.) вызвали гораздо меньшую активность, во-первых, потому что наиболее активные граждане исчезли во время чисток, во-вторых, поскольку конституция перестала быть в новинку, а в-третьих, опыт 1937 г. совершенно ясно показал, что советские «выборы» в основном проводились с целью продвижения заранее выбранных властями кандидатов.

Глава 7. Большой террор

Большой террор, захлестнувший СССР во второй половине 1930-х гг., обошелся стране, возможно, в миллионы жизней и представлял собой целый комплекс хаотических мер, включавших партийные чистки, преследования инженеров и административных работников, гонения на интеллигенцию и церковь, показательные процессы над бывшими партийными лидерами и травлю обычных граждан. Число его жертв все еще является предметом споров среди историков1. Несомненным представляется, что самыми уязвимыми перед террором оказались привилегированные группы населения и что в относительных цифрах простые крестьяне и рабочие пострадали меньше всех2. Фицпатрик считает, что террор, возможно, оказался для крестьян не таким страшным по сравнению с голодом 1932-1933 гг. и 1936-1937 гг.: «В имеющихся источниках нет указаний на то, что "1937 год" имел такие же страшные последствия для крестьян, как для образованного городского населения». Рабочих, по всей видимости, тоже лишь «слегка затронул террор, развязанный Сталиным против элитных групп населения в 1937-1938 гг.»3; как было отмечено в гл. 1, последствия закона о труде 1940 г. для них оказались гораздо более чувствительными.

Кажется правдоподобным, что террор был отчасти популистской стратегией, призванной настроить низшие слои населения против тех, кто занимал ответственные посты, и таким образом отвести народное недовольство от самого режима. Эта стратегия, по-видимому, возымела некоторый успех. Террор против тех, кого считали новой элитой на заводах и в колхозах, естественно, вызвал позитивную реакцию, поскольку это соответствовало мыслям низов о «нас» (народе) и «них» (тех, кто у власти). Этот «диалог» между официальными лицами и народом будет исследован более подробно в следующей главе. В этой же главе мы рассмотрим два разных вопроса. Из мемуаров, обычно написанных представителями интеллигенции, видно, что пропаганда, объясняющая террор, была эффективна, что люди верили в существование «врагов народа» и считали террор оправданным4. Итак, во-первых, подвергали ли простые люди сомнению официальную пропаганду, объясняющую убийство Кирова и показательные процессы, и если да, то какие альтернативные объяснения они предлагали? И, во-вторых, казались ли законными жестокие меры по отношению к «врагам» и существовало ли какое-нибудь сопротивление террору?

Убийство первого секретаря Ленинградского обкома партии Кирова 1 декабря 1934 г. дает нам ответ на первый вопрос, поскольку были составлены сотни отчетов о мнениях людей в связи с ленин

110

градскими событиями — даже больше, чем по любому другому вопросу5. Этот случай особенно интересен, поскольку партия утратила бдительность и была неспособна, как обычно, подготовить и направить общественное мнение в нужное русло. Ввиду скудости официальной информации об убийстве пошли слухи, в которых излагались многочисленные альтернативные версии. Таким образом, в данном случае не пропаганда отвечала на вопросы, а, наоборот, люди в отсутствие адекватного объяснения не имели другого выбора, кроме как довериться слухам. Первое официальное сообщение об убийстве появилось 2 декабря, в нем кратко говорилось: «1 декабря в 16 часов 30 минут в Ленинграде, в здании Ленинградского Совета (бывший Смольный), от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса, погиб секретарь Центрального и Ленинградского комитетов ВКП (большевиков) и член Президиума ЦИК СССР товарищ Сергей Миронович Киров. Стрелявший задержан. Личность его выясняется»6.

Это лаконичное заявление не могло удовлетворить любопытства, и среди масс стали распространяться неофициальные, надуманные истории и невероятные домыслы. Говорили, что Киров покончил жизнь самоубийством, сам организовал собственное убийство, что он все еще жив. 2 декабря поступили сведения, что он уехал из больницы по направлению к Смольному. В результате большая толпа народа якобы ринулась в Смольный, чтобы его увидеть. Говорили, что Чудов, помощник Кирова, также или покончил с собой, или убит. В начале декабря (девятого или десятого числа) распространились и другие упорные слухи о предполагаемой смерти писателя Горького. Были версии о покушениях и на других партийных лидеров, особенно Кагановича, о смерти лидера немецких коммунистов Тельмана. Такая тенденция, видимо, вполне объяснима в подобных ситуациях. После убийства Кеннеди распространялись неподтвержденные сведения, что у Джонсона сердечный приступ, а когда умер Рузвельт, были зафиксированы слухи о смерти генерала Маршалла, Бинга Кросби и других знаменитостей7.

Имя убийцы Кирова не раскрывалось до 3 декабря, но до этого по городу уже расползлись различные домыслы. В сводке о настроениях на заводе им. Халтурина сообщалось, что настроения среди молодых рабочих нездоровые. Молодежь главным образом интересуется формальной стороной дела. Задают вопросы: кто убил Кирова, рабочий или нет, когда его убили, куда стрелял убийца и т. д.8 Подобные вопросы можно было слышать по всему Ленинграду. Особенно всех интересовало, был ли убийца партийным. К 3 декабря газеты сообщили, что его зовут Леонид Васильевич Николаев, родился в 1904 г., бывший инспектор Ленинградского обкома Рабоче-крестьянской инспекции (РКИ)9. О партийной принадлежности не упоминалось, хотя многие на основании прежнего места его работы сделали правильный вывод,

111

что он состоял в партии. Слухи продолжали распространяться, что дало повод начальнику Ленинградского отдела НКВД Медведю проинструктировать партийных работников и других официальных лиц в Смольном, чтобы те проявляли осмотрительность: «Уведомляем вас о том, что по предложению НКВД СССР никакая информация любого рода о личности убийцы — Николаева Леонида Васильевича, ни в коем случае не должна никому передаваться, ни организациям, ни корреспондентам, особенно корреспондентам иностранных газет. При запросе кем бы то ни было подобной информации следует незамедлительно информировать об этом начальника управления НКВД Ленинградской области — товарища Горина... Примите меры к выявлению тех рабочих, которые располагают какими-либо сведениями касательно Николаева»10.

Однако новости продолжали распространяться. Люди, которые жили или работали вместе с Николаевым или с его родственниками, делились различной информацией о его прошлом. Остальные полагались на свое воображение. Николаева считали то отчаявшимся рабочим-партийцем, жаждущим мести за свои обиды, например за исключение из партии, то агентом НКВД, то умственно больным или даже незаконным сыном Кирова11. Была тенденция сделать его романтическим героем — он соответствовал традиционным представлениям о благородных террористах. Иногда его прямо сравнивали с известными террористами Желябовым и Перовской12.

4 декабря в газетах появились некоторые сведения об обстоятельствах убийства. Николаев убил Кирова выстрелом сзади, когда последний входил в свой кабинет, в котором сразу же и скончался. Убийцу задержали на месте преступления. После этого объявления прошло две недели, прежде чем поступила новая информация. Лишь 18 декабря было заявлено об участии в заговоре Зиновьева и его приспешников. Перед этим ходило много слухов о мотивах убийства. Первому официальному заявлению о том, что убийца подослан врагами рабочего класса, мало кто поверил. Люди выдвигали огромное количество различных версий происшедшего13, склоняясь к четырем наиболее достоверным мотивам: секс, политический конфликт, экономическая ситуация и «враги» всех мастей14.

Версия убийства на почве секса звучала в высказываниях, что «Киров был убит из-за своих многочисленных связей с женщинами», «Киров был широко известен по всему городу как юбочник; у него были связи со всеми работницами обкома». Те, кто имел больший доступ к информации, предложили более вероятные и подробные версии: Киров пострадал из-за связи с Мильдой Драуле, женой Николаева, которая работала в его аппарате.

Другие представляли убийство как эпизод политической борьбы в высших эшелонах власти. Самая распространенная версия гласила,

112

что Сталин лично организовал убийство Кирова. Были также предположения, что Киров пострадал в результате разногласий между ним и другими партийными секретарями, Чудовым или Угаровым. Распространялись также слухи о мистической смерти главы ленинградской парторганизации Чудина в конце 1933 г. Стали вновь обсуждаться и различные политические конфликты, якобы имевшие место в прошлом, включая истории о ссорах вождей: как однажды Сталин и Ворошилов, напившись, порезали друг друга ножами или Крупская напилась и выстрелила в Сталина, тоже пьяного, потому он не позволил ей говорить о детях рабочих15.

Решение об отмене хлебных карточек 1 января 1935 г. было принято почти сразу вслед за убийством Кирова. Обычным людям это не показалось простым совпадением и сразу же породило массу сплетен. Крестьяне предположили, что Кирова убили рабочие из-за того, что он сократил им пайки16. Рабочие также считали, что это неспроста. На заводе «Красный путиловец» ходили толки, будто после объявления об отмене хлебных карточек во многих цехах произошли забастовки, а один рабочий отправился в Смольный и убил Кирова17.

Официальная версия заговора поднимала тему «врага». Однако и среди неофициальных версий эта мысль тоже просматривалась. Один рабочий объявил, что Кирова убил немецкий рабочий, работавший в Ленинграде, и что Германия объявит войну СССР, если этот рабочий не будет освобожден. Остальные считали, что якобы в заговоре замешаны иностранные государства, такие, как Финляндия, Турция и Польша18.

Некоторые из этих версий отражены в стихах, обнаруженных в одной школе в Кронштадте:

Когда Кирова убили, а Калинин приказал:

Хлеб без карточек давайте,

А цену поднабавляйте,

Чтобы денег накопить

И Кировой платьице купить.

А рабочий, ты ворочай. Сталин в Смольном пировал, А рабочий голодал.

Не надолго, все пройдет, Противник Сталина убьет.

Скоро будет ведь война,

И тогда, тогда, тогда

Будет Сталин ласков навсегда,

Когда его не будет — стихнет навсегда19.

ИЗ

Большинство слухов касалось Николаева и мотивов убийства, но люди также обсуждали поведение Сталина во время его визита в Ленинград сразу после преступления и роль в этом деле НКВД. Вероятно, Сталин был очень груб и резок с ленинградскими партийными деятелями и работниками НКВД и даже лично допрашивал Николаева20. Таинственная смерть Борисова, охранника Кирова, по пути на допрос к Сталину скоро стала достоянием гласности. Согласно некоторым источникам, он сам выпрыгнул из машины, опасаясь встречи со Сталиным. Другие спорили, что НКВД сам подстроил автомобильную «аварию»21. Роль НКВД в случившемся довольно подозрительна. Ходили слухи, что начальник Ленинградского отдела НКВД Медведь выдал Николаеву пропуск в Смольный или даже самолично убил Кирова. Эти слухи ускорили отставку Медведя, которая произошла 3 декабря и сопровождалась многочисленными догадками о его дальнейшей судьбе, предположениями, что он покончил с собой, или у него случился удар, или что он сбежал22.

Мало-помалу через несколько недель пересуды об убийстве Кирова стали стихать, потому что люди потеряли к нему интерес и сосредоточили внимание на деле Каменева и Зиновьева. Режим усвоил преподанный ему урок. Эпизод с убийством Кирова показал большие недочеты в работе по приданию общественному мнению правильного направления, и начиная с 1935 г. особое внимание уделялось как агитпропу, так и отслеживанию настроений народа. Хотя никто не мог покончить с распространением слухов, пропагандистская машина в следующей фазе террора против партийной элиты стала функционировать более эффективно.

В январе 1935 г. начались процессы над ленинградским и московским «центрами», якобы ответственными за убийство Кирова. Зиновьев и Каменев получили различные сроки заключения. На следующем процессе в августе 1936 г. их вместе с «сообщниками» приговорили к смертной казни за участие в «троцкистско-зиновьевском блоке», обвиненном не только в убийстве Кирова, но и в заговорах с целью убийства Сталина и других руководителей. Во время процесса над «параллельным антисоветским троцкистским центром» в январе 1937 г. Пятаков, Радек и другие были признаны виновными в таких же неправдоподобных преступлениях. В феврале, предположительно от сердечного приступа, умер Орджоникидзе. В мае-июне 1937 г. арестовали, судили и расстреляли военачальников Красной армии, включая Тухачевского и Якира. Наконец, в марте 1938 г. наступил последний акт этой великой трагедии, когда признали виновными и приговорили к смертной казни Бухарина, Рыкова, Ягоду и других.

Эти драматические события воспринимались с недоверием. Людей потрясло то, что такие известные революционеры могли зайти

114

так далеко. Некоторые просто отказывались верить, что ближайшие соратники Ленина могли быть виновны23. На официальную информацию, обнародованную в газетах, смотрели скептически. Во время процесса 1936 г. один человек задавался вопросом, как могло случиться, что Зиновьев и Троцкий, работавшие вместе с Лениным, стали фашистами. Обвинение против них сфабриковано, говорил он, и газетам верить нельзя. Главную роль в этом деле играют национальные противоречия между Сталиным и евреями — грузины и евреи всегда враждовали. На процессе все слишком преувеличено; на самом деле он и проводится не так, как об этом пишут газеты. Другой тоже сказал, что не верит, будто Троцкий совершил то, что пишут в газетах, и что нельзя верить всему, о чем они пишут, особенно в СССР. Во время процесса над «параллельным центром» один человек спросил, почему по радио не передают настоящие слова обвиняемых, другой заявил, что лично знает Пятакова и все обвинения против него — вранье. Выдвигались различные объяснения этих процессов. Были предположения, что дело против Каменева и Зиновьева сфабриковано как предлог с целью арестовать бывших оппозиционеров. Этот процесс, а также процесс над Бухариным, Рыковым и другими рассматривали как попытку отвлечь людей от проблем дефицита продуктов или «запудрить мозги рабочим»24.

Процессы 1937-1938 гг. породили волну слухов о виновности и арестах других членов правящей элиты. Падение Пятакова бросило тень подозрения на его ближайших соратников Орджоникидзе и Кагановича. После новости об аресте Тухачевского поползли слухи, что следующим будет Ворошилов и что Вышинский покончил с собой. Во время мартовского процесса 1938 г. шла молва, будто арестованы Литвинов, -Егоров, Дыбенко, Блюхер, Белов и Туполев. Люди везде видели заговоры, поэтому официальный доклад о том, что Орджоникидзе умер от сердечного приступа, был сразу отвергнут в пользу версии, будто его довел до самоубийства процесс над Пятаковым либо он стал жертвой террористического акта или отравления25.

Террор против видных «врагов народа» пользовался в низах поддержкой, однако не повсеместно. Некоторые простые люди относились к нему с безразличием. Как будет показано в гл. 8, все подсудимые были для них слишком «высокопоставленными», то есть, как утверждает Кравченко, «люди в своей массе... были абсолютно равнодушны к тому, что казалось им простой семейной ссорой между их новыми хозяевами»26. Кампания агитпропа во время процессов по привлечению к ним массового внимания провалилась. Уборщики с завода «Пролетарская победа» отреагировали на процесс над «параллельным антисоветским троцкистским центром» лакончино: «Мы полы моем, нас это не касается». Рабочих и особенно крестьян больше вол

115

новала нехватка хлеба в 1936-1937 гг., чем показательные процессы. Один колхозник резко ответил агитаторам в 1936 г.: «Мы не особенно хотим обсуждать этот вопрос, потому что у нас нет хлеба». Собрания, созывавшиеся в деревнях для обсуждения процесса над «параллельным центром», часто становились для людей поводом, чтобы пожаловаться на нехватку товаров. В городах равнодушие к собраниям тоже было заметно, особенно среди молодых людей27. Атмосферу, царящую на подобных собраниях, лучше всего передал Аржиловский, хоть и не сочувствовавший коммунистам, но все же очевидец тех событий. Он описал собрание по случаю смерти Орджоникидзе у себя на заводе: «Было смертельно скучно, время тянулось и тянулось, и наконец ораторов пришлось почти силой заставить выступать. Они выбирают президиум для проведения митинга. В зале шумно и беспокойно, и вначале оратора невозможно услышать. Он гримасничает, пытаясь найти подходящие слова, но затем воодушевляется и произносит ясную вразумительную речь. Речь заканчивается. Председатель обращается к аудитории: "Товарищи, кто будет выступать следующим?" Мертвая тишина. "Нет добровольцев?" — настойчиво спрашивает председатель угрожающим голосом. В конце концов, сначала один партиец, потом другой выдавливают из себя несколько слов, предлагая заводу в память о смерти стойкого большевика повысить производительность и т. д. Они говорят без эмоций, без вдохновения, следуя заученному тексту... Ну и что? Орджоникидзе, по-моему, не был такой уж большой фигурой, и они найдут, кем его заменить. Поэтому страна не много потеряла, хотя ничего и не выиграла: одним больше, одним меньше — общая картина не изменится»28. Смерть Орджоникидзе была несколько иным событием, чем показательные процессы; тем не менее очевидно, что на некоторых собраниях, организованных по их поводу, тоже не чувствовалось особого энтузиазма.

Лишь немногие занимали активную позицию и высказывались против террора. В то время как большинство рабочих возмущалось, что Зиновьева и Каменева не приговорили к расстрелу в январе

1935 г., другие полагали, что их следовало бы пощадить. Поговаривали, что вместо того, чтобы расстрелять, их надо изолировать, как Троцкого29. Когда их все-таки приговорили к расстрелу в августе

1936 г., некоторые пришли в ужас: как можно расстреливать людей, которые боролись за идею, долгое время работали с Лениным и Сталиным, вынесли революцию на своих плечах? Другие сравнивали эти наказания с отношением к революционерам при царе: «Почему расстреливают политических преступников? При царе такого не было». Иногда члены партии отказывались зачитывать постановление суда на заводских митингах. Судьбу Тухачевского тоже оплакивали — его не должны были расстреливать, поскольку «он был лучшим воена

116

чальником». Приговор Бухарину, Рыкову и их соратникам также породил ряд протестов, особенно среди тех, кто их очень уважал и выступал против волны смертных приговоров: «Эти люди пользовались уважением в течение долгого времени, были членами партии ВКП(б) и теперь будут расстреляны. Обращение НКВД с некоторыми людьми неправильно — аресты, тюрьма и расстрел». На одном собрании рабочий сказал, что Бухарина нельзя расстреливать, потому что и так уже вынесено слишком много смертных приговоров30.

Раздавались протесты и против террора, затрагивающего менее выдающихся людей. После убийства Кирова начались репрессии против всех, кого подозревали в зиновьевщине, а также «бывших», криминального элемента и людей без паспортов, тысячи их были выдворены из Ленинграда в начале 1935 г. Хотя многие рабочие приветствовали это решение и задавались вопросом, почему столь нежелательные группы населения продолжали жить в городе так долго, иные выказывали им сочувствие. Больше всего оно проявлялось среди работников различных учреждений и институтов, а не на заводах, хотя в одной сводке сообщалось, что даже на заводах среди небольшого количества рабочих и служащих (частично из классово чуждых элементов, бывших кулаков, детей спекулянтов и т. д., а также рабочих с ограниченным классовым сознанием) наблюдаются нездоровые чувства «симпатии» к выдворяемым из города и отсутствие понимания необходимости этого изгнания31.

Одна труженица с завода «Равенство» выражала сожаление по поводу выселения ее соседа: «Из нашего дома выселен бывший кулак, но он хороший парень; он жил по соседству с нами тридцать лет и не причинил никому вреда»32. Другие считали, что выгонять из города так много образованных людей, могущих принести пользу, значит разбазаривать таланты. Также все чувствовали, что, поскольку многие из выселяемых преклонного возраста (особенно бывшие аристократы), они не могут представлять никакой реальной угрозы и что заставлять страдать вместе с родителями и их детей — недопустимо, потому что они-то не сделали ничего плохого33. Были случаи, когда люди пытались собрать для выдворяемых деньги: комсомолка из артели «Новая книга» организовала фонд, куда шестеро или семеро человек вложили 15 руб., для помощи бывшему белому офицеру, два года проработавшему в артели. Одна школа собрала деньги для другого бывшего белого офицера и устроила ему проводы на станцию34. Наряду с сочувствием выражались опасения, что «сегодня берут их, а завтра доберутся и до нас». Помимо прочего, множились неоправданные слухи, что выселять будут всех кустарей, «летунов» и что у НКВД есть список из 750 тыс. чел., которых тоже собираются

117

выселять35. Эти толки отражали чувство незащищенности, которое охватило город после убийства Кирова.

Массовый террор, организованный Ежовым и получивший название «ежовщина», тоже сталкивался с сопротивлением. Некоторые чувствовали, что арестовывают хороших, честных, свободомыслящих людей. Многие задавались вопросом, почему арестованные признаются в преступлениях, которых не совершали, и выдвигали предположения, что они идут на это, потому что устали сидеть в тюрьме36. Большинство массовых арестов пришлось на осень 1937 г., во время подготовки к выборам в Верховный Совет. Многие заметили это «совпадение» и предположили, что аресты совершаются с целью беспрепятственного проведения выборов — это просто особый путь лишения нежелательных людей избирательных прав, «предвыборный террор». Любовь Шапорина зафиксировала в своем дневнике случай, когда ребенок, придя в октябре из школы домой, заявил: «Нам сказали, что сейчас проводятся массовые аресты. Нужно избавиться от нежелательных элементов до выборов». По словам одного рабочего, Сталин боялся, что чуждый элемент придет к власти, и поэтому, как Гитлер в Германии охранял фашистский режим, арестовывая людей, так и он охранял советскую власть и выборы в Верховный Совет с помощью массовых арестов, а после выборов три четверти арестованных освободят37.

Похожие сравнения с гитлеровским террором проводили и другие люди, хотя некоторые считали, что советская власть хуже, потому что при ней в тюрьмах оказалось больше народа38. Распространялись слухи и о количестве жертв; некоторые считали, что благодаря террору численность населения СССР сократилась со 175 до 135 миллионов человек39.

Больше всего критических замечаний можно было услышать не от представителей рабочего класса. В информационной сводке из Новосибирска однозначно подчеркивалось, что против террора энергичнее всего протестовали представители интеллигенции и служащие40. Несколько прокламаций и анонимных писем этого периода написаны предположительно интеллигентами41.

Простые рабочие и крестьяне, чьи семьи и друзья особенно пострадали из-за ежовщины, вполне могли разделять их чувства, но, чтобы это доказать, требуется больше фактов. Большая часть доступных материалов указывает на равнодушное и даже одобрительное отношение людей к террору, и это обстоятельство будет тщательнее разбираться в гл. 9. В этой же главе наглядно показано, что не все верили официальной пропаганде, что среди масс преобладали многочисленные неофициальные объяснения происходящих событий и что некоторые люди решительно возражали против террора.

Глава 8. «Мы» и «они»: социальная идентичность и террор

Одна тема народных высказываний отчетливо проступает во многих из предыдущих глав: сильное чувство социальной дистанции, противопоставление «мы» и «они». Эта глава будет целиком посвящена данному вопросу; в ней мы попытаемся изучить его различные варианты и понять, как они соотносились с официальной политикой террора.

Согласно Сталину, к середине 1930-х гг. Советский Союз превратился в социалистическое общество без частной собственности и классового антагонизма, в котором единый советский народ — рабочие, крестьяне и интеллигенция — имеет общие интересы. С тех пор было много жарких споров о том, действительно ли СССР стал социалистическим государством в марксистском понимании1. Здесь мы не будем обсуждать этот теоретический вопрос. Вместо этого наше внимание будет отдано субъективным восприятиям простых рабочих и крестьян, в особенности языку, который они использовали для представления своей социальной идентичности2.

В главе будут рассмотрены лишь отношения, выстроенные по формуле «мы против них», то есть «народ» (в самых разных обличьях) против тех, кого причисляли к власть имущим. Это конфликтное дихотомическое изображение общества сильно контрастировало со статической иерархической моделью, пропагандируемой режимом3. Оно сосуществовало и даже конкурировало со многими другими проявлениями социального разделения: между молодыми рабочими и рабочими со стажем, между работницами и рабочими, между рабочими и крестьянами4. Однако все эти различия вполне совмещались с более широким чувством солидарности, основанным на отождествлении себя с «народом», противостоящим «им», властям предержащим. Просто другие идентичности проявлялись в других случаях и с другими целями.

Как показывает Дарендорф, подобная дихотомия общества представлена во многих культурах. Она основана на противопоставлении «мы» и «они», «die da oben» и «wir hier unten», «сеих qui sont en haut» и «en bas»5. ОССОВСКИЙ подтверждает, что пространственная метафора вертикальной стратификации общества на две большие группы: на тех, кто вверху, и тех, кто внизу, — происходит из древних, чуть ли не библейских времен6. В России эта картина социальной поляризации была особенно ярко выражена в дореволюционный период, отчасти из-за глубокой социальной дифференциации государства и общества на «официальную Россию» и народ, что дало повод для

119

появления образа «двух России»7. Как показывает Хаимсон, в революционный период рабочие это особенно ясно осознали8. Согласно Ленину, «весь мир (рабочих) делится на два лагеря: "мы", трудящиеся, и "они", эксплуататоры»9. Это ощущение поляризации не исчезло после 1917 г. Оно оставалось, в несколько видоизмененной форме, до и после периода нэпа, отчетливо проявилось во время культурной революции и вновь расцвело в 1930-е гг., когда расслоение общества стало явным, а уравниловка была официально отменена.

В тот период простые люди определяли свою классовую принадлежность с помощью следующих понятий: «мы», «рабочие», «народ», «низы», «крестьяне», «русские» и «массы». Эти категории имели тенденцию к перемешиванию и использовались довольно неразборчиво для идентификации целого слоя людей, лишенных власти. На эти определения, очевидно, оказали влияние лозунги эсеров, националистов и народников, так же как и язык большевиков. Отчасти потому, что «угнетенные» слои общества не были сильно взаимосвязаны между собой и периодически конфликтовали из-за противоречащих друг другу социально-классовых различий, самоидентификация народных масс часто носила негативный характер, определение «против кого ты» играло гораздо большую роль, чем определение «с кем ты». Поэтому образ «другого», «врага» часто имел непропорционально большое значение в деле единения людей/рабочих/крестьян. Врагов определяли по-разному. К наиболее общим понятиям относились следующие термины: «они», «верхи», «ответственные работники», «члены партии», «государство», «правители», «новые буржуи», «бюрократы», «ИТР», «евреи» и менее распространенные «гнилая интеллигенция», «академики», «царьки». Использование подобных терминов показывает влияние как дореволюционного, так и послереволюционного языка10.

Основная дихотомия между элитой и народом, нами и ими, представлялась и разъяснялась различными способами. Они редко включали марксистские понятия. Одно общее объяснение этого конфликта заключалось в неравном распределении политической власти. Чтобы выразить это, люди прибегали к таким аналогиям, как рабы и хозяева, или представляли ситуацию в этических терминах — как борьбу добра со злом. Другое объяснение базировалось на экономическом разделении, расслоении населения на бедных и богатых. Часто дихотомию объясняли с помощью более чем одного понятия, тем не менее ниже будет рассматриваться каждое из них по очереди.

По-видимому, это чувство дихотомии легитимировало некоторые аспекты террора в глазах простого народа, и режим в некоторой степени преднамеренно использовал и культивировал его, особенно в 1936-1937 гг.11 Официально власти представляли террор как борьбу

120

между «народом» и «врагами народа». Это представление о народе/ врагах народа имело много общего с дифференциацией «мы/они». И то и другое было направлено против людей, занимающих ответственные посты (хотя, конечно, террор затрагивал и другие группы, включая простых рабочих и крестьян), и подчеркивало политическое, экономическое и моральное разложение власть имущих. Однако ясно также, что народное восприятие официального изображения борьбы народа против врагов народа могло отличаться от того, что подразумевали сами власти. В то время как режим надеялся, используя этот язык, обеспечить себе поддержку народа, подчиненные группы использовали его для выражения недовольства — чтобы продемонстрировать неравенство, бесправие простых людей и недоверие ко всем, кто стоит у власти, а не только к официально объявленным врагам.

Политическая дихотомия

Согласно пропаганде, власть в СССР принадлежала народу, то есть рабочим и крестьянам. Руководители страны были его представителями — вождями народа. На самом деле в восприятии масс власть имущие опирались на чиновничью элиту, евреев и прочих. Простые люди сильно переживали из-за того, что отстранены от управления страной и что те, кто у власти, не советуются с ними в принятии решений и игнорируют их мнение. Это породило у многих равнодушие к политической жизни, хотя остальные чувствовали, что необходимо принимать меры и выдвигать во власть «своих людей». То, что на скамьях подсудимых во время открытых процессов находились в основном представители «властей предержащих», заставляло людей предположить, что все, кто находится у власти, — «враги» и «вредители» и что такое положение дел может быть исправлено, когда в правительстве будет больше рабочих и крестьян.

Люди осознавали, что власть в стране распределена неправильно, и их высказывания по этому поводу сильно отличаются от официального мнения: «Мы, беспартийные, рабочие-рабы»; «Рабочие были и остались рабами»; «Коммунисты — белая кость, беспартийные — черная. Если сказать по-старому, то коммунисты — это дворяне, а беспартийные — рабочие»; «Массы — навоз для истории»; «Люди — пешки, которые ничего не смыслят, и вы можете делать с ними, что хотите»; «Рабочие — вроде булыжников, можете бросать их, куда вздумается»; «К рабочим относятся как к собакам». Те, кто стоит у власти, — хозяева, «советские директора», «наши господа большевики»12.

Организованная пропагандистская кампания старалась изобразить лидеров государства в популярной манере как вождей народа, явно намереваясь таким образом соответствовать народным пред

121

ставлениям об «идеальном» лидере13. Хотя эта пропаганда безусловно оказывала влияние, о чем свидетельствует популярность культа вождя, некоторые сомневались в ее правдивости. Лидеры воспринимались как люди, не имеющие пролетарского происхождения: «Наши вожди не из рабочего класса; Сталин из семьи ремесленников. Как Киров смог получить образование, если был бедняком?» Калинина, который когда-то работал на заводе «Красный путиловец», подозревали в утрате пролетарских корней: «Калинин оторвался от масс и не хочет знаться с рабочим классом». Чувствовалось, что вожди боятся простых людей. Сталин и его подручные, говорили в народе, «боятся и не доверяют нам, рабочим». Жданова тоже считали «вождем без народа».

Киров иногда представлялся идеальным лидером, особенно по сравнению с другими, поскольку считалось, что он на стороне рабочих14. Его поведение отличалось от поведения его преемника Жданова. На митинге на заводе «Красный треугольник» в конце 1935 г. рабочие жаловались, что Киров часто заходил к ним на завод, а Жданов ни разу этого не сделал, и призывали его исправить эту ошибку15. Подобное сравнение между Кировым и Ждановым было и в письме 1938 г., которое написал кадровый рабочий, утверждавший, что Жданов узнает о проблемах народных масс лишь из информсводок16. Правда, нужно сказать, что, в отличие от Кирова, Жданов был загружен работой в Москве и имел мало времени, чтобы прислушаться к простым рабочим Ленинграда.

Это чувство, что элита не прислушивается к мнению масс, было довольно широко распространено. Кузнец, выступавший с речью на предвыборном собрании в декабре 1934 г., сомневался, что предложения и наказы советам оказывают какое-либо влияние на правительство, потому что «у власти буржуазия и помещики... бедные крестьяне отправлены в ссылку, кулаки остаются, и только евреи у власти»17. Когда принимались решения, идущие вразрез с народными чаяниями, люди особенно остро на это реагировали и требовали, чтобы им дали совещательный голос. Например, в конце 1934 г., когда было объявлено об отмене хлебных карточек, один рабочий спросил, почему не проводится всенародный опрос с целью выяснить истинные желания людей, как это делается, например, в Германии. Другой сказал, что партия — «кучка людей, которые правят не в наших интересах. Они должны были прежде всего спросить рабочих об их мнении, затем провести собрание, а уж потом, если мы согласимся, только тогда приступить к подписанию документа на государственном уровне». Точно так же после обнародования закона о труде в июне 1940 г., принятого якобы по требованию рабочих, на нескольких заводах люди жаловались, что в СССР, в отличие от Великобритании и

122

США, правительство никогда не просит народ помочь улучшить народное хозяйство, а просто, не считаясь с ним, издает указы18.

Несмотря на значительную социальную мобильность в этот период, правящая элита часто представлялась недоступной для рабочих и крестьян, возможно потому, что, когда их кандидаты продвигались по иерархической лестнице вверх, их образ жизни радикально менялся19. Выборы считались простой формальностью, поскольку обычные люди явно никогда не могли быть избраны. К выборам 1937 г. в Верховный Совет относились с особенной иронией, считая, что властная элита давно все устроила таким образом, чтобы быть переизбранной: «Кто бы ни стоял у власти, он снова окажется там, а мы туда не попадем»20. Такая система для власть имущих была эффективна, потому что базировалась на страхе. Как сказал один рабочий из Ленинграда, это одни разговоры, будто простые люди могут принять участие в выборах в Верховный Совет. На самом деле ничего подобного: кто-нибудь выдвинет кандидатами Сталина и Калинина, и все будут за них голосовать, а не проголосовать побоятся, поскольку иначе будут арестованы. После выборов в Верховный Совет ситуация не изменится, потому что в нем останутся все те же люди21.

На практике в партийные или советские органы избиралось относительно малое число рабочих и крестьян. Например, выборы в первичные партийные организации (ППО) в Ленинграде в 1938 г. показали, что лишь 19,1 % среди тех, кого избрали 23 апреля, были рабочими, это дало повод одному старому рабочему задать вопрос: «Почему выбирают не нас, а только инженеров?»22

Этот рабочий отнес к категории «других» «инженеров», но чувство, что власть находится в руках чужаков, заставляло многих настойчиво утверждать, что ее захватили «евреи»; об этом свидетельствует множество писем и высказываний, рассмотренных в гл. 4. Несмотря на то что указанные заявления относились непосредственно к евреям, они передают общую враждебность к существующей структуре власти, а также опасение, что бразды правления принадлежат своекорыстной враждебной группировке со своими интересами и правилами. В подобном тоне говорили и о других власть имущих, правда уже без антисемитской окраски. Люди, разбиравшиеся в политике, считали, что партия бюрократизируется. Такие мысли перекликались с критическими выступлениями оппозиции 1920-х гг. Например, на пике «кампании самокритики» в 1937 г. беспартийный секретарь иностранного отдела газеты «Смена» заявил, что партия обюрократилась, директивы ЦК совершенно извращаются или вообще не доходят до низов, партия оторвалась от масс. Чтобы сделать успешную карьеру, любому дураку достаточно получить партийный билет, а беспартийным не доверяют, их не ценят: ни в Совнаркоме, ни

123

на других ответственных должностях нет ни одного беспартийного. Огромное значение придается внешней форме. Если у человека хороший послужной список, например, он служил в Красной армии или долгое время занимался подпольной партийной работой, то все это дает ему огромное преимущество по сравнению с другими людьми. К примеру, Андреева, абсолютно бездарного, безграмотного человека, который нарушил работу транспорта, устроил неразбериху и везде находил и сажал врагов народа, избирают секретарем ЦК, вместо того чтобы отдать его под суд23. Член партии, обратившийся в 1937 г. к Жданову с просьбой о помощи, также утверждал, что партия, если говорить ленинскими словами, зазналась и превратилась в «касту»24. Оба в более интеллектуальной манере выражали то, о чем несвязно, порой с использованием антисемитской лексики говорили и писали простые люди.

Чувство своей абсолютной ненужности партийным руководителям приводило к безразличию и отстраненности от политики определенной части рабочих. Показательные процессы сопровождались замечаниями: «Рабочий класс никогда не боролся за политические права. Только несознательные рабочие принимали участие в Октябрьской революции. Рабочему все равно, кто у власти, лишь бы ему хорошо жилось. Каждый живет сам для себя и не беспокоится об остальных»; «Рабочие были и остались рабами. Для нас нет никакой разницы, советская у нас власть или фашистская». Традиционно пассивные крестьяне тоже держались линии наименьшего сопротивления: «Нам все равно, кто за Сталина, а кто за Троцкого; было бы лучше, если бы после процессов они успокоились и больше не ловили бы преступников, а то они дерутся друг с другом, а попадают по мужику»25.

В то время как эти люди демонстрировали свое равнодушие к интригам, плетущимся наверху, некоторые увидели в показательных процессах и чистках шанс продемонстрировать свое недовольство «другими». Официально одобренные гонения на бывших авторитетных деятелей лишь подогрели давнишнюю враждебность народа к тем, кто у власти. Об очевидной нацеленности террора на поиск козлов отпущения и/или его эффективности в этом плане не раз говорилось26. Как и культурная революция, террор был призван дать выход народному гневу и убрать прежние преграды для социальной мобильности. Он представлял собой насильственный переворот существующего положения вещей, осуществление утопических надежд, которые символически выражались в многочисленных частушках, описывающих падение некогда влиятельных фигур: «Коммунистов стало много, / Мы веревочек навьем, / Это право переменится, / Давить их поведем»; «Я рязаночку плясала, / На каменной плитке, / Комсо

124

мольца задавили / На суровой нитке»; «Председателю колхоза / Надо голову сломать, / Чтоб молоденьких девчонок / Не задерживал гулять»27.

Без сомнения этой цели и намеревался достичь режим с помощью чисток элиты, отводя, таким образом, критику от Сталина и самой системы. Сталин безусловно верил, что низы поддерживают террор. На пленуме ЦК в октябре 1937 г. секретарь Западно-Сибирского крайкома Эйхе объявил, что настроение на заводах и в сибирской деревне гораздо более положительное, чем раньше. Сталин заметил, что «у людей много хлеба» (урожай действительно оказался необычайно богатым), но Эйхе ответил, что в некоторых регионах и в прежние годы бывали хорошие урожаи. Тогда Сталин предположил, что «они счастливы, потому что избавляются от вредителей»28. Это предположение довольно верное. Террор, направленный против элиты, пользовался очевидной поддержкой. Тем не менее в ряде случаев народ проявлял враждебность ко всем, кто стоит у власти, включая самого Сталина29.

Народ жаждал суровой кары верхам; об этом свидетельствуют многочисленные жалобы, что в 1934-1935 гг. Каменев и Зиновьев отделались слишком легко. Люди полагали, что рабочих в такой ситуации наказали бы гораздо строже, а Зиновьева и Каменева пожалели только потому, что они были известными руководителями30. Один солдат в феврале 1935 г., рассказывая в письме родителям о мягких, по его мнению, приговорах (Зиновьеву дали 10 лет заключения, Каменеву — 8, Евдокимову — 5), возмущался, что простому рабочему дают десятку за здорово живешь31.

По окончании процесса рабочий задал вопрос, который с развитием террора интересовал все большее число людей: «Почему во всех этих делах виновны лишь ученые, и нет ни одного простого рабочего?» После ареста Енукидзе в середине 1935 г. стали поступать требования проверить всю верхушку, включая членов ЦК, потому что корень проблем в стране находится именно там, а не среди низов32. Они раздавались все громче, по мере того как власти проводили проверку ответственных руководителей страны. На пленуме ЦК в июне 1935 г. Сталин сказал: «Особенно надо иметь в виду, когда так называемые "маленькие люди", то есть "рядовые" коммунисты и беспартийные, сигнализируют, что дело плохо, чтобы "ответственники" обращали на это дело внимание. Они, "маленькие люди", больше видят»33.

В ходе августовского процесса 1936 г. над Зиновьевым и Каменевым высказывались опасения, что их снова отпустят, хотя рабочего человека сажают за любую безделицу34. Люди сомневались, что «террористов» расстреляют: дескать, даже Николаева, который убил Кирова, приговорили к расстрелу лишь на бумаге35. Поэтому известие об

125

их казни вызвало ликование, ведь властям был нанесен еще один удар. Один крестьянин заметил, что всех партийных руководителей вместе со Сталиным надо расстрелять; его поддержал рабочий, выразивший надежду, что со временем все вожди передушат друг друга, особенно Сталин и Орджоникидзе36. Во время процессов 1936-1938 гг. люди подметили, что на скамье подсудимых находятся в основном евреи, «большие начальники», члены партии и служащие, и делились своим мнением по этому поводу37. Когда проходил процесс над Бухариным и Рыковым, рабочие обнаружили, что все обвиняемые — коммунисты, и один даже спросил, не значит ли это, что всех партийцев следует судить38. Одним словом, все считали, что террор направлен в особенности против вышеперечисленных групп. «Он не член партии и не еврей, за что же его арестовали?» — так обычно реагировали на арест тех, кто не подходил ни под одну из этих категорий39.

Ко времени выборов 1937-1938 гг. основной эффект официальных и неофициальных атак на членов партийно-коммунистической верхушки выразился в том, что люди перестали верить любому представителю властей. Выпадение из номенклатурной обоймы даже «героя» Тухачевского вызвало особенный резонанс. Повсюду люди задавались вопросом: «Кому же теперь верить?» Прежний режим и его слуги были дискредитированы в глазах народных масс. Сталин, Молотов и любой член ЦК мог запросто оказаться «троцкистом» или «вредителем». Как подытожил кто-то: «Сейчас быть у власти означает быть вредителем»40. Все считали, что руководство страны коррумпировано, потому что «в верхах нет рабочих»41. Таким образом, ощущение разделения «мы / они» настолько обострилось, что наметилась тенденция обвинять власти во всех грехах. Колхозник делился своими догадками: «Вот почему в колхозах такая плохая жизнь, это дело рук вредителей, а нам теперь отдуваться. Мы ничего не можем добиться, они вредят, а мы пытаемся своими силами все восстановить»42.

Широко распространенное представление о разделении общества на две части — простые люди с одной стороны, представители власти с другой — привело к тому, что по крайней мере часть обычных граждан, которые уже были настроены против властей, считали террор против верхов законным. В известной степени враждебное представление народа о «них» и созданный режимом образ «врага» совпадали. Тем не менее очевидно, что эта враждебность изливалась не только на придуманных режимом врагов, но иногда и на Сталина, его соратников и все партийное руководство. Точно так же некоторые колхозники или рабочие, которых объявили врагами, явно не входили в категорию власть имущих, презираемую простыми людьми. Таким образом, создание образа врага было не односторонним процессом.

126

Моральная дихотомия

Проводя социально-классовые границы, люди часто руководствовались моральными принципами. Исследователи давно подметили важность моральных и религиозных аспектов как источников законности в народной борьбе против властей43. Марк Штайнберг показал, что дореволюционные рабочие русской полиграфической промышленности редко прибегали к марксистским терминам, предпочитая использовать этические критерии для того, чтобы охарактеризовать борьбу, которую они ведут: «Хотя рабочие часто признавали идею непримиримого конфликта между трудом и капиталом, они рассматривали его не как структурный конфликт классовых интересов, а, скорее, как моральную битву, если говорить их словами, добра и зла, света и тьмы, чести и бесчестия»44. Как показывает Штайнберг в своем исследовании религиозных представлений в письмах рабочих, этот обычай сохранился и после 1917 г. Идеи страдания, искупления и спасения были рабочим гораздо более понятны, потому что прочувствованы на собственном жизненном опыте, чем термины незнакомого марксистского языка — «капитал», «накопление», «стоимость труда»45.

Моральная лексика всегда была частью идеалистического народнического языка. Не стоит забывать и о влиянии церкви; все это вместе оказало сильное влияние на язык, на котором говорили простые рабочие и крестьяне в 1930-х гг. Он был привлекателен как для более образованных людей, так и для тех, кто имел самые общие представления о добре и зле. Он возник благодаря обычаю приписывать положительные моральные характеристики «народу» и отрицательные — его угнетателям. Народ изображался, разумеется, честным, беззащитным, искренним и невинным. Власть имущие, напротив, бесчестными, грешниками, кровопийцами, палачами и убийцами. Они по определению были виноваты во всем. Их отношения с народом строились на обмане, насмешках и издевательстве. Важное различие между двумя группами заключалось в том, что народ трудился, тогда как «они» безнравственно жили за его счет. Труд сам по себе рассматривался как критерий добра. Труд приносил страдание, а страдание, по самой своей сути, считалось благородным.

Честность трудящегося контрастировала с безнравственностью тех, кто принадлежал к правящей элите и совершал бесчестные поступки или развращался после того, как обретал власть. В своей наиболее идеалистической форме это представление основывалось на народной вере, что правда есть только в народе. Наиболее ярко это выражено в анонимном письме, посланном начальнику Ленинградского отдела НКВД после смерти Кирова, в котором правительство

127

критиковалось за то, что не знает настоящих чувств народа, скрывающихся за мирным фасадом, не слышит истинной народной правды, которую не может уничтожить никакая советская «правда»46. Стереотип о прирожденной честности народа и соответственно бесчестности властей делал простых людей восприимчивыми к официальной демагогии властей насчет вредителей и саботажа среди партийно-советской номенклатуры. Символичны слова рабочего Кузнецова, который заявил, что не доверяет ВКП(б) — там все вредители. Он верит лишь в рабочего, который работает на производстве, а среди коммунистов честных людей нет: они сидят на собраниях в своем узком кругу и не докладывают рабочим, чем занимаются47. Руководители страны постоянно изображались обманщиками, которые нарушают свои обещания, пудрят людям мозги, говорят одно, а делают другое. Это особенно глубоко чувствовалось в период, когда газеты пестрели статьями о счастье и процветании, резко контрастирующими с реалиями повседневной жизни. Везде говорится об успехах советской власти, но это сплошное вранье, возмущался «честный рабочий» с завода им. Самойлова. Газеты не хотят писать о действительном положении вещей. Он сам — наглядный пример того, что советская власть дала рабочим за последние двадцать лет: носит рваную одежду, а четверо его детей ходят в школу полуголодными, в лохмотьях48.

«Жульничество» и «предательство» были одними из самых распространенных слов в тот период. Конституция — жульничество, выборы — тоже, правительственная экономическая политика — обман. Враги народа обманули людей, предали их доверие. В 1935 г. рабочие Кировского завода написали Жданову длинное письмо, полное негодующих жалоб на режим: «Время уважения к большевикам прошло, потому что они предатели и угнетатели всего народа, за исключением их опричников». Отмену карточной системы они назвали «подлым жульничеством Молотова», учитывая, что власти были хорошо осведомлены об условиях жизни рабочих, особенно семейных, и столько кричали в печати о детях, якобы жалея их. По поводу внимания, проявленного партией к молодежи в середине 1935 г., они писали, что негоже так бесстыдно обманывать молодежь и воспитывать из нее главный резерв и помощников «изменнической» партии49.

Рефрен «вы нас обманываете» звучал постоянно50. Обман народа представлялся типичным для любой власти: «Царское правительство обманывало народ, и советская власть тоже обманывает». Считалось, что народ наивен и доверчив по натуре, поэтому его легко надуть, обвести вокруг пальца51.

Моральное различие между честным народом и бесчестными вождями часто основывалось на том факте, что простые люди, в отличие от их правителей, действительно трудились. Имелось в виду, что тя

128

желый труд сам по себе является искуплением, что страдание — благо, и поэтому руководители государства, которые ничего не производят своими руками, становятся развращенными и бесчестными. Люди считали своих правителей моральными вырожденцами — они ленивы, толсты, пьют кровь трудового народа, трусливы, вороваты. Праздность рассматривалась как грех, а власть имущие по-настоящему не работали, а только сидели в своих кабинетах и писали законы. Говорили, что «партийцы руководят, а беспартийные работают»52. Иногда этим высказываниям придавалась националистическая окраска. Грузин и евреев изображали лодырями, живущими за счет русских53.

Прославляемый принцип новой Конституции «кто не работает, тот не ест» простые люди иронически переиначивали, утверждая, что, наоборот, «кто работает, тот не ест, а кто не работает [т. е. стоит у власти] — ест»54. Жадность властителей не вызывала сомнений: стоит только взглянуть на военных, на ответственных работников, на сотрудников НКВД — все живут хорошо, только толстеют. Глядя на тело Кирова, люди отмечали: вон какой толстый лежит, уж наверно получал не такую зарплату, как рабочие55. Приписывание «им» греха жадности было одним из способов констатации того факта, что сами простые люди голодают, голод отождествлялся с нравственной добродетелью. Сознание моральной правды присутствует и в письме домохозяек в Ленсовет в 1936 г. Среди прочего они требовали сократить на 80 % торговлю водкой в буфетах, продавать вместо нее чай и кофе, поскольку то и дело видели, как ответственные работники с портфелями ждут, когда в 8 часов утра откроется буфет, продающий водку и пиво; служащие выпивают несколько кружек пива и идут на работу. «Разве это нормально?» — возмущались домохозяйки56.

Раз партийные руководители сами не работали, очевидно, что они жили за счет других. Ощущение эксплуатации часто выражалось путем использования понятия воровства. Вместо того чтобы работать, «они» обирают рабочих с помощью займов и другими способами. Крестьяне особенно остро чувствовали, что у отнимают принадлежащее им по праву, плоды их трудов: «Советская власть грабит крестьян, забирает все, а самих людей обрекает на голод. Так социализм не построишь». Другие национальности, кроме русских, считались прирожденными ворами, люди говорили, что в руководстве ни одного порядочного человека нет — одни «жиды, армяне и прочие жулики»57.

В противоположность власть имущим трудящиеся представлялись по определению хорошими и свободными от грехов. Идея искупительного страдания составляла непременный аспект нравственного превосходства рабочего. Он страдал, потому что труд его был непосилен, а жизнь трудна. В противоположность официальной

129

доктрине, что труд в СССР созидательный, радостный и свободный, множество людей продолжали рассматривать труд как проклятие, которое надо терпеть, а не радоваться ему. Автор письма Жданову в 1935 г. подписался «Страдалец за правду», рисуя свою жизнь бедного ленинградского рабочего, унылый, изнурительный рабочий день на заводе, сидение на хлебе и воде, которые он только и мог себе позволить. Среди рабочих, по его словам, живые начали завидовать мертвым, поскольку те уже отмучились58.

Идея страданий часто выражалась такими словами, как «пытка» и «кровь», — о руководителях страны говорили, что они «пьют кровь» рабочих. В письме рабочие Кировского завода почти точно повторили вышеприведенный оборот: «Вы заняли свои посты и хвастаетесь своими достижениями, но все это куплено кровью и потом русских людей». Вообще, существовала общая тенденция отождествлять страдания и терпение с «русскостью»59.

Последний аспект моральной дихотомии, который следует рассмотреть, это мнение, что власти всегда относились с презрением к простым людям. Как указывает Штайнберг, некоторые рабочие твердо верили в достоинство и равенство всех людей60. Эта вера породила особый язык, с помощью которого люди протестовали против поведения верхов. Миллионы петиций, посланных высшим партийным руководителям, были полны жалоб на грубость, бесцеремонность, оскорбительное поведение отдельных ответственных работников. Комментарии и письма также свидетельствуют, что издевательства считались морально неприемлемыми. Автор одного письма в Лен-горисполком, написанного вскоре после отмены хлебных карточек, снова и снова повторяет, что рабочий класс «оскорбляют», над ним «насмехаются», «издеваются» и «держат его в рабстве»61. Другое анонимное письмо Жданову в конце 1935 г. вторит ему: «Хватит смеяться над рабочими, хватит морить их голодом, хватит дразнить их, как собак, они и так страдают, наши враги — это аристократы, которые вредят рабочему классу»62. Этот протест против отношения к людям, как к собакам, всплыл также в письме 1940 г., где автор, вспоминая, как при Екатерине II помещики меняли своих крепостных на собак, негодовал, что теперь советские директора продают рабочих друг другу за выпивкой в ресторанах63.

В основе многих представлений о моральной дихотомии часто лежали вопросы социального расслоения общества в политическом и экономическом плане. Тем не менее моральный аспект нельзя недооценивать. Моральное различие между «нами» и «ними», между добром и злом имело для многих простых людей столь же важное значение, как и более очевидное политическое и материальное нера

130